Невеселое заключение, не так ли? Но Бонавири убежден, что печаль — естественное состояние человека, одинокого и затерянного в огромном мире.

Тоской, печалью наполнены души многих персонажей Бонавири. Грустят крестьянка Пеппа и ястреб Апомео из «Волшебного леса», заглавный герой рассказа «Женщины дона Федерико Мусумечи» и звонарь в одноименной новелле. Лишь в единении с природой — травой, деревьями, речками и водопадами, морем и небом, — в ощущении себя пусть маленькой, но мыслящей их частицей видит автор спасение от извечной тоски бытия. А еще помогает Бонавири в борьбе с экзистенциальным сплином неизменно присущее ему чувство юмора. Оно проявляется и в стилистике, в причудливом, но органичном соседстве просторечий, научных терминов, газетных клише, диалектизмов и строгого литературного языка. А как неожиданны и стремительны переходы от лирического, неторопливого повествования к беспощадному натурализму, от высокого пафоса в духе греческой трагедии в сцене гибели Чернявого к поистине Чеховскому «Хамелеону», когда фашистские главари Минео, одурев от страха в преддверии прихода американских войск, вновь и вновь снимают и вывешивают портрет Муссолини («Каменная река»).

В Минео, где прошли его детство и юность, по-прежнему черпает писатель свое вдохновение — даже теперь, когда уже тридцать два года живет вдали от родной деревни, в гористом крае Чочария. Он и поныне работает врачом-кардиологом в поликлинике городка Фрозиноне и лечит чочарцев и чочарок, уважительно называющих его «синьор дотторе» — «господин доктор».

В этом маленьком городке, рассказывает Бонавири журналисту Риккардо Скарпе, живется и работается хорошо и спокойно. «Если не считать симпозиума о моем творчестве, организованного провинциальными властями, как писатель я во Фрозиноне почти никому не известен. И если вдруг кто-нибудь об этом вспомнит, мне тут же начинают предлагать самые нелепые вещи. Недавно классический лицей города пригласил меня прочесть лекцию о Войцехе Ярузельском (?!). Ну что я, спрашивается, могу сказать о Ярузельском?!»

Нет, актуальные политические события ему отнюдь не чужды, хотя он и не считает себя вправе говорить о них с трибуны. Зато он может поведать нам очень многое о жизни человека, его величии и ничтожности, о неразрывном единстве с землей, которую современный человек воспевает, но нередко и губит, о страданиях и радостях родной Сицилии, ставшей для Бонавири эпицентром и прообразом мира. И — что важнее всего — он умеет «разговорить» немую природу, сделать ее своим собеседником и в то же время придать ей ореол сказочности и поэзии. В нем живет высокий дар гармонии. Все это вместе, в причудливом сочетании, и создает большого, непохожего на других итальянского писателя Джузеппе Бонавири.

Сверху на нас обрушился град желтых камешков: это Нахалюга, Чернявый и Тури Гуастедда в погоне за ящерицей карабкались на скалу, цепляясь за чахлый кустарник.

— Эй вы, потише там! — крикнул Золотничок, вытянув голову вверх; он сидел рядом со мной и с Чуридду Симили. — Да вон, за тем кустом ежевики — не видите, что ли? Хватайте ее, хватайте!

Мы все взмокли. Нахалюга что-то кричал нам сверху, но неразборчиво, а Чернявый — он стоял чуть, ниже — вдруг воскликнул:

— Вот она, змеюка! Стеблем ее не поймаешь — выскользнет. Может, размозжить ей голову камнем?

— Ты что! — в один голос отозвались Чуридду Симили и Тури Гуастедда. — Всю игру испортишь!

Но Чернявый не стал их слушать: уцепившись одной рукой за выступ скалы, а другой зажав камень, он с перекошенным от злости лицом принялся лупить ящерицу по голове; камень вырвался и покатился прямо на нас.

— Ну, гад! — прошипел Золотничок.

— Эй, ты что, ослеп, дубина! — крикнул я. — Чуть башку нам не проломил!

Тури на четвереньках полез вверх по скале; у нас перед глазами мелькали его штаны, все в заплатках.

— А ты-то куда? — удивился я.

— Вон она, в расщелину юркнула. Подожгу пучок травы и выкурю ее оттуда.

Мы с Золотничком уставились на ту расщелину, где скрылась ящерица: вот сейчас она выскочит и, увлекая за собой поток камней, сорвется прямо к нам, в колючие заросли.

Но внезапно мы вздрогнули от протяжного крика или стона: поначалу даже непонятно было, кто это — зверь или человек.

Чернявый взглянул вверх, на раскаленную солнцем вершину.

— Что это с ним? — бросил он отрывисто.

— Гляди, куда он забрался. — Золотничок потянул меня за рукав.

Нахалюга, ловкий, как белка, полез по склону: ему не терпелось узнать, что там у Тури. А тот сверху знаками приказывал нам не шуметь и осторожно ползти к нему.

— Да не слушай ты этого психа, — сказал Золотничок. — Давай лучше здесь пересидим.

— Еще чего! — Я аж задохнулся от гнева. — Можешь сидеть тут сколько влезет, а я пойду.

Из-под ног осыпались камни и глина. Глаза застилала пыль.

Нахалюга уже стоял, отдуваясь, рядом с Тури; оба махали нам рукой: мол, потише вы там.

Мы доползли до Чернявого, который ковырял палкой в расщелине, пытаясь выгнать оттуда ящерицу.

— И вы туда же, за этими полоумными! — презрительно скривился он. — Небось ястреба на Лысой горе углядели — эка невидаль! А я вот ящерку сейчас ухвачу за хвост и на куски разделаю.

— Разбежался! — сказал я. — Да тебе ее за сто лет не поймать.

Карабкаться становилось все труднее: склон был почти отвесный, об острые камни мы ободрали в кровь руки, земля сыпалась прямо на голову Чернявому.

— Эй вы, ублюдки, — завопил он, — обождите меня!

Едва дыша, мы долезли до-места, и Тури, увидев нас, скомандовал:

— А ну пригнитесь. Хотите, чтоб нас заметили?

Мы поспешно спрятались в траве.

— Что тут у вас? — спросил я.

— Да разуй глаза! — прошипел мне на ухо Нахалюга. — Не видишь сам, сколько палаток на Лысой горе?

И правда, черт возьми, а я-то удивился, почему тени от олив такие темные.

Тури стал было объяснять, что это военный лагерь, который, похоже, тянется до самой дороги, но Золотничок перебил его:

— Видно, его ночью разбили. К чему бы это?

— К чему? Ну и олух! — откликнулся Тури. — Забыл, что идет война?

Мы растерянно притихли. Чернявый, весь в пыли, растянулся на животе рядом с Нахалюгой. Я зажмурился: может, это мне привиделось, потом снова открыл глаза, все еще не веря.

Нет, точно палатки, и конца-краю им не видно.

— И что же дальше? — тихонько проговорил Чуридду Симили.

— Что, что! — огрызнулся Тури. — Вон они, солдаты, у колодца дона Джованни Казаччо. Человек пять, кажись.

— Вижу, вижу, — подхватил Чернявый. — И винтовки за плечами.

— Скажешь тоже — винтовки! — фыркнул я. — Это у них погоны такие.

Нахалюга предложил нам всем перебраться в ближнюю пещеру, чтобы получше разглядеть солдат у колодца. Только осторожно, а то засекут.

Один за другим мы вылезли из кустов и поползли по раскаленной земле. Маленькая тропинка, вьющаяся среди оливковых деревьев, привела нас к скалистому выступу. Издалека мы услышали, как колокола на нашей церкви пробили полдень.

— Я же говорил, что-то у них болтается за плечами! — воскликнул Чернявый. — Это котелки…

Отсюда весь лагерь просматривался как на ладони. Сквозь терновник нам было видно, как налетевший ветерок шевелит листья на оливковых деревьях.

— А вон в той долине пожар, — сказал я.

Друзья проследили за моим вытянутым пальцем.

— Ух ты, вот это котел! — воскликнул Тури. — Чтоб его вскипятить, надо развести огонь до неба. Поди-ка накорми такую ораву!

Солдаты группками направлялись к полевой кухне; пламя в костре бушевало так, что даже земля вокруг раскалилась.

— Обедать пошли, — заключил Чуридду. — Неужто они с нами воевать будут?