Когда ваши новые друзья перед вами согрешат, вы найдете во мне вам всегда преданного.
Мой совет написать в "M. Adv.", что вы процесса не заводите с ними потому только, что презираете невежество, которое не знает отличить патриота и друга свободы от агента, хвалит Бруннова и клевещет на Бакунина.
Я к вам ходить не буду, покуда буду занят делами более важными, нежели снисковать симпатии.
Когда же меня захотите посетить, всегда обрадуете тем более, что, имея кое-что общее, имеется также кое-что и переговорить.
И. Г.
26 апреля 54 г.
К лету я уехал в Ричмонд и некоторое время ничего не слыхал о Головине. Вдруг от него письмо. Он — не называя никого — говорил, что до него дошло, что я "смеялся над ним" у себя дома… и требовал (как у любовницы), чтоб я возвратил ему портрет его, подаренный в Ницце. Как я ни хлопотал, как ни рылся в бумагах, портрета найти не мог.
Досадно было… но пришлось передать ему, что портрет пропал. Я просил нашего общего знакомого, Савича, сказать ему," как я искал, и повторить, что я ни малейшего зла ему не желаю и прошу его оставить меня в покое.
В ответ на это — следующее письмо:
"Почтенный Александр Иванович,
Вы говорили Савичу, что если я вам напишу письмо, то вы мне возвратите 10 Liv. Мое распоряжение было дать вам 20 Liv. из последних денег, да и вы сами писали, что вы из 100 возьмете только 20. Я надеялся вывернуться скоро, вышло иначе. Но через неделю, много две, я бы мог вам возвратить эти 10 Liv. Вы говорите, что вы мне не враг, и я прошу об этом не как об одолжении от приятеля, а как об справедливости. Если вам это кажется иначе, то откажите, не барабаня об этом вашим поклонникам.
И. Г. Август 16".
На это письмо я ничего не отвечал. Не нужно и говорить, что я Савичу никаких денежных поручений не давал. Он нарочно спутал два дела, чтоб придать вид какой-то сделки простой просьбе. О самом Савиче — одном из забавнейших полевых цветков нашей родины, занесенных на чужбину, мы поговорим еще когда-нибудь.
Вслед за тем второе письмо. Он догадался, что отсутствие ответа — отказ, и, разумеется, вымерил всю неосторожность своего поступка. Испугавшись, он решился взять дело приступом — он мне писал, что я "немец или жид", отослал назад мое письмо С., надписав на нем: "Вы трусите".
Затем два письма с поддельной надписью и с бранью внутри вроде D. Жалею, что часть их утратилась, — впрочем, тон один во всех.
Он ждал, что вслед за его письмом, в котором он говорит о трусости, я пришлю секундантов — мои понятия о чести были действительно странны и не совпадали с его понятиями. Что за шалость убить кандидата в Бисетр в смирительный дом, или быть им убитым, искалеченным и наверное попасть под суд, бросить свои занятия, и все это для того, чтоб доказать, что я его не боюсь… Как будто одни бешеные собаки имеют привилегию вселять ужас, не лишая чести боящегося?
Опять пауза. — Головин не показывается в наших паражах[630], кутит на чей-то другой счет, говорит дерзости кому-то другому, у кого-то другого берет деньги взаймы. Между тем последние светлые точки репутации тускнут, старые знакомые отрекаются от него, новые бегут. Луи Блан извиняется перед друзьями, встретившими его с Головиным на Rйgent street, дом Мильнер-Гибсона окончательно запирают для него, английские "симплетоны"[631], глупейшие из всего мира, догадываются, что он не князь и не политический человек, и вообще не человек, и только вдали одни немцы, знающие людей по книгопродавческим каталогам, считают его чем-то, "берюмтом"[632].
В феврале 1855 приготовлялся известный народный сход С.-Мартинс-Галля, торжественный, но неудавшийся опыт — соединения социалистов всех эмиграции с чартистами. Подробности и схода и марксовских интриг против моего избрания я рассказал в другом месте. Здесь о Головине.
Я не хотел произносить речи и пошел в заседание комитета, чтоб поблагодарить за честь и отказаться. Дело было вечером — и когда я выходил, я встретил одного чартиста на лестнице, который меня спросил, читал ли я письмо Головина в "Morning Advertisere"? Я не читал. Внизу был кафе и public-house; "Morning Advertiser" есть во всех кабаках — мы взошли, и Финлейн показал мне письмо Головина, в котором он писал, что до его сведения дошло, что международный комитет меня избрал членом, и просил как русского произнести речь на митинге, а потому он, побуждаемый одной любовью к истине, предупреждает, что я не русский, а немецкий жид, родившийся в России, — "раса, находящаяся под особым покровительством Николая".
Прочитав эту шалость, я возвратился в комитет и сказал председателю (Э. Джонсу), что беру назад мой отказ. Вместе с тем я показал ему и членам "Morning Adv." и прибавил, что Головин очень хорошо знает мое происхождение и "лжет из любви к истине". "Да и к тому же еврейское происхождение вряд могло ли бы служить препятствием, — прибавил я, — взяв во внимание, что первые изгнанники после сотворения мира были евреи — именно Адам и Ева".
Комитет расхохотался, и — с председателя начиная — приняли мое новое решение с рукоплесканием.
— Что касается до вашего выбора меня в члены — я обязан вас благодарить но защищать ваш выбор ваше дело.
— Да! Да! — закричали со всех сторон. Джонс на другой день напечатал несколько строк в своем "Thй People" и послал письмо в "Daily News".
(Перевод)
АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН, РУССКИЙ ИЗГНАННИК
Какой-то горе-демократ написал клеветническую заметку в "Morning Advertiser" о г. Герцене, очевидно с намерением, если возможно, повредить митингу, устраиваемому в St. Martins Halle. Это мальчишеская выходка. Митинг устраивается различными нациями во имя принципов, и ни в какой мере не зависит от личности какого-нибудь отдельного участника. Но чтобы быть справедливым к г. Герцену, мы обязаны сказать, что смехотворное заявление, будто он не русский и не изгнанник из своей страны, является чистейшей ложью; а утверждение, будто он принадлежит к той же самой расе, что Иосиф Флавий и Иисус Навин, совершенно ни на чем не основано, хотя, разумеется, нет ничего дурного и постыдного принадлежать к этому некогда могущественному и до сих пор сильному народу, как ко всякому другому. В течение 5 лет Герцен находился в ссылке на Урале, а освободившись оттуда, он был изгнан из России — своей родины. Герцен стоит во главе русской демократической литературы, он является самым выдающимся из эмигрантов его страны, а как таковой — и представителем ее пролетарских миллионов. Он будет участвовать в митинге, демонстрации в St. Martins Halle, и мы уверены, что прием, который ему будет оказан, покажет всему миру, что англичане могут симпатизировать русскому народу и в то же время намерены бороться с русским тираном.
Г-н ГЕРЦЕН Издателю "The Daily Newis"
M. г.! В одном из нумеров вашего издания помещено письмо, отрицающее за известным русским изгнанником г. Герценом не только право на представительство русской демократии в Международном комитете, но даже право на принадлежность к русской национальности.
Г-н Герцен уже отвечал на второе обвинение. Позвольте нам от имени Международного комитета присоединить к ответу г. Герцена несколько фактов касательно первого обвинения, — фактов, сослаться на которые г. Герцену, по всей вероятности, не позволила его скромность.
Осужденный, имея от роду двадцать лет, за заговор против царского деспотизма, г. Герцен был сослан на границу Сибири, где и проживал в качестве ссыльного в течение семи лет. Амнистированный в первый раз, он очень скоро сумел заслужить и вторую ссылку.
В то же самое время его политические памфлеты, философские статьи и беллетристические произведения доставили ему одно из самых выдающихся мест в русской литературе. Чтоб показать, какое место принадлежит г. Герцену в политической и литературной жизни его родины, мы не можем сделать ничего лучшего, как сослаться на статью, напечатанную в "Athe-naeum", журнале, который никто не заподозрит в пристрастии.
