А надо сказать, что по закону бедуин имеет право иметь четырех жен, если только может их прокормить. И вот на седьмом или восьмом году семейной жизни Хасан привез в оазис вторую жену. Хасан по-прежнему преданно любил Римму, но, как ни старался, не мог объяснить ей этот обычай. За годы жизни в Синайской пустыне молодая женщина из немецкой Швейцарии выучила арабский язык и приняла местную жизнь такой, какая она есть. Знала она и про многоженство. Но когда этот обычай ворвался в ее собственную жизнь, она его не приняла. Римма потребовала у Хасана развода. По закону, принятому шейхами, жена может получить развод лишь в том случае, если муж избил ее. А процедура развода проста. Муж при двух свидетелях трижды говорит жене: ты свободна. Хасан валялся в ногах у жены, умолял, плакал. Римма была непреклонна. Забрав детей и прихватив свой нехитрый гардероб, она на двух верблюдах добралась до Асуана и оттуда вернулась в Цюрих.

Цюрих был весь в золоте: стояла осень. Жизнь в европейском городе оказалась для детей нелегкой. Двое старших говорили по-английски, но в школу идти не захотели. Их пугало все: толпа на улице, шум большого города, трамваи и автомобили, лифт, в котором они поднимались на пятый этаж. Пятиэтажный дом, который теперь принадлежал Римме, стоял на набережной Лимата, недалеко от оперы. Родители сдали четыре этажа, и Римма жила с детьми на пятом. В первые же дни Римма захотела показать детям город. Она усадила их в свой «мерседес», но не успела выехать на набережную: дети так испугались, особенно младший, что пришлось вернуться и поставить машину в гараж. Прошло какое-то время, но дети по-прежнему панически боялись машины. Тогда по заказу Риммы откуда-то привезли в контейнере верблюда. Для верблюда Римма обустроила жилище во втором гараже. Теперь можно было передвигаться по городу с детьми. Римма садилась на верблюда и усаживала перед собой двух малышей. Старшая, Ауда, шла рядом. Они ехали по набережной Лимата мимо оперного театра и выезжали на соседнюю площадь Бельвю, где трамваи делают круг. Спокойные швейцарцы провожали их удивленными глазами. За ними шли любопытные. По реке плыли лебеди, такие же белоснежные, как горы на горизонте. Дети принимали снежные горы за облака. Они никогда не видели столько снега. Переехав мост, Римма останавливалась у вокзала и доверяла верблюда двум полицейским. Потом заходила с детьми в кондитерскую «Меркур» на Банховштрассе и угощала их шоколадом. Раньше дети никогда не ели шоколада, и он пришелся им по вкусу. Особенно им нравились зверюшки, сделанные из марципана.

Так прошло с полгода. Однажды снизу позвонили. Римма из квартиры открыла парадную дверь. Кто-то очень долго не мог справиться с лифтом. Наконец раздался звонок, и Римма открыла дверь. На пороге стоял Хасан. На нем был овечий тулуп, надетый на галабию, и высокая баранья шапка. Пока дети не бросились и не облепили его со всех сторон, Хасан успел сказать, что развелся и что без Риммы жить не может. Через неделю семья вернулась в свой оазис. Год назад у Риммы родился четвертый ребенок, сын…

Джози подвез меня к израильской границе, и мы прошли в таможенный зал. Было раннее утро. Зал был пуст. За стеклянным окошком дремали две девушки — полицейские. Я предъявил свой российский паспорт. Одна из девушек перелистала его, нашла и проверила израильскую визу. Потом, увидев египетскую визу, спросила:

— А что вы делали в Египте?

И подозрительно посмотрела на меня. Впрочем, может быть, мне это только показалось. Девушка говорила на хорошем английском. Я ответил:

— Ездил в Санта-Катарину, посмотрел на Синайскую пустыню.

Девушка переглянулась с соседкой, улыбнулась и спросила:

— И что же интересного вы там увидели?

— Любовь. Я увидел в пустыне любовь.

Девушки снова переглянулись, потом с удивлением уставились на меня. Одна из них сказала другой на иврите:

— Амарби леха, гарусим гэм мешугаим.

Когда мы проехали границу и направились в Эйлат, я спросил Джози:

— Я не понял, что эта пограничница сказала на иврите.

— Она сказала, что вы — русский сумасшедший.

— Ну, она права только наполовину.

Джози пояснил:

— Понимаете, здесь всех, приехавших из России, зовут русскими.

— Ах, вот оно что! — ответил я. — Тогда она права на все сто.

Александру Ивановну Таганцеву соседи звали тетей Шурой. Ей было 77 лет. Она жила в коммунальной квартире на проспекте Вернадского. Уже год как вышла на пенсию. До пенсии работала бухгалтером в одном из отделений Газпрома. Там платили прилично, и на еду хватало.

Родилась тетя Шура в самом центре старой Москвы, на Собачьей площадке, в одном из желтых особнячков с мезонином и крыльцом под железным козырьком. От детства в памяти ничего не осталось. Одни названия улиц и переулков: Молчановка, Ржевский, Скатертный… Ее воспитала тетка, а родителей своих она не помнила. Отец был дальним родственником того самого Таганцева, которого расстреляли вместе с поэтом Гумилевым в двадцать первом. Куда делись родители, тетя Шура не знала, а тетка ей не рассказывала. Дом, где родилась, помнила смутно. На Арбат она давно не ездила. Да вряд ли узнала бы эти места: ни Собачьей площадки с фонтаном, ни ее дома, ни соседних домов не сохранилось. Ей казалось, что в особнячке они жили на втором этаже. Потому что помнила скрип крутой деревянной лестницы. Еще вспоминался запах утреннего кофе и соленых сырков с тмином в плетеных корзиночках. Звуки и запахи она помнила лучше.

Мужа своего Петра Сергеевича Оболенского помнила хорошо. Он ушел на фронт в январе сорок второго, а через месяц пришла похоронка. Ей было тогда двадцать два года. На руках у нее остались двойняшки, Саша и Света. Тогда ей пришлось трудно. Чтобы прокормить детей, давала уроки французского, относила в комиссионку теткины вещи. От тетки осталось несколько ценных вещей: две картины Сомова, кузнецовский сервиз, какие-то кольца, браслеты. Во всем этом тетя Шура не очень понимала, а по-французски говорила свободно, как в детстве. В квартире на Вернадского соседка Таня учила на курсах французский. Тетя Шура давала ей читать французские детские книжки. Потом строго спрашивала ее:

— Таня, avez-vous mon livre?

— Je n’ai… Да, но я еще не прочла. Отложила…

— Ce qui est différé n’est pas perdu[28].

Дочь Светлана жила теперь с мужем в Кузьминках. Звонила ей редко. А Саша, физик, уже несколько лет работал в Америке. Иногда с оказией посылал ей деньги.

У тети Шуры сохранился старый, 1913 года, альбом с фотографией Зимнего дворца на бархатном переплете. Первые страницы были пусты, одни прорези. Фотографий родителей и тетки не сохранилось. От Петра Сергеевича осталось маленькое фото с печатью в углу. Видимо отклеилось от документа. Фотографий Саши и Светы было много, и тетя Шура разглядывала их подолгу.

Тетя Шура никогда не болела. Когда лифт в доме не работал, легко поднималась к себе на третий этаж. А в последний год стала задыхаться. По ночам просыпалась от сердцебиений, пила валокордин и в тем ноте долго лежала без сна. Бывшие сослуживцы из Газпрома достали ей бесплатную путевку в Кисловодск. И в конце лета тетя Шура уехала в санаторий.

В санатории она прожила положенные двадцать четыре дня, и на двадцать четвертый вечером села в плацкартный вагон и отправилась обратно в Москву. Как только тронулся вагон, тете Шуре стало плохо. Она задыхалась. По лицу ручьями стекал пот. На первой остановке в Минеральных водах проводница и соседи вынесли ее на перрон. Когда приехала неотложка, было уже темно и лил дождь. Кто-то успел перенести ее с перрона в здание вокзала. Тетя Шура была без сознания. Ее чемодан и сумочку с деньгами и документами украли. С ног сняли туфли. На второй день в больнице она пришла в сознание. Врач стал было расспрашивать ее, кто она и откуда, но тетя Шура не помнила. На вопрос о самочувствии она отвечала, что чувствует себя хорошо. Но как ее зовут и где она живет, не знала. Не помнила сколько ей лет и есть ли у нее родные. На вопрос, как и зачем она оказалась в поезде, отвечала, что ничего про поезд не знает. Было известно, когда поезд ушел из Кисловодска. Оставалось навести там справки, но это требовало времени.