А три года назад состоялось последнее 1700-е заседание семинара. Гинзбург заранее объявил его повестку: свой доклад «Недодуманное, недоделанное…» и свободное выступление «трудящихся» (так Гинзбург называл участников семинара). Объявляя повестку, сделал мне неслыханный комплимент:

— Как обычно, пригласим писателя Войновича?… Что думают трудящиеся? Пожалуй, на этот раз обойдемся Фридкиным.

На этом последнем семинаре я читал свой рассказ. Вот его текст:

«На днях Виталий Лазаревич Гинзбург подарил мне свою книгу с трогательной надписью. В один из вечеров начал я ее читать и той же ночью приснился мне сон…

Снилось мне, что в осенний день 2101 года в книжный антиквариат, что в Москве, в Камергерском переулке, входит седой старичок с портфелем. И мне почему-то известно, что старичок этот мой правнук (а он еще и не родился). Подходит мой потомок к прилавку. А за прилавком стоит хозяин магазина, тоже старичок с лупой в руке, и перебирает какие-то старые книги и рукописи.

— Здравствуйте, — говорит правнук, вынимает из портфеля книгу и кладет ее на прилавок. — Вот, посмотрите, может быть Вас заинтересует. Книга с автографом Гинзбурга. Я, видите ли, архитектор, в физике ничего не понимаю, а деньги нужны.

— Автограф Гинзбурга? — переспрашивает хозяин. — Интересно. А откуда он у вас?

— Мой прадед был физик и получил книгу в подарок от самого автора.

— Ну что же… Могу сразу предложить за нее пятьсот долларов. Больше не просите. И на комиссии больше не дадут.

Правнук отдает книгу и вынимает из портфеля рукопись.

— А вот еще. Отзыв на докторскую диссертацию писал прадеду один академик, говорят, тоже знаменитый. Видите, тут его подлинная подпись.

Антиквар смотрит на подпись через лупу и спрашивает:

— Так чья, вы говорите, это подпись?

— Вул. Был такой академик.

— Вул? Три буквы, посередине «у»? Не знаю, не слыхал. Нет, это не подойдет. А вот не было ли у вашего прадеда рукописей Эйнштейна, Ландау?

— С Эйнштейном прадед, видимо, не успел наладить переписку. А с Ландау познакомился, когда делал у Капицы доклад. Тогда же он попросил Ландау прочесть рукопись его статьи. И вот что Ландау написал на ее полях, — достает статью и читает: «Выше уровня патологии. Если хотите — печатайте. У нас печатают и не такое».

Антиквар берет рукопись и быстро прячет ее под прилавок. Потом спрашивает:

— Ну что еще?

— А еще у меня остались книги, написанные прадедом, по физике и по литературе. Прадед был еще и пушкинистом, писал рассказы… Не подойдут ли вам?

— Простите, а как звали вашего прадеда?

— Владимир Михайлович Фридкин.

— Фридкин? Фридкин… Не помню такого. Нет, оставьте это себе.

Антиквар улыбается и говорит:

— Значит, пушкинист был ваш прадед? А помните слова Пушкина о «завистливой дали веков»? Время завидует славе человека. Поэтому не всем творческим людям дано преодолеть эту даль, пережить свое время.

Мой правнук кланяется и идет к выходу. Но у двери вдруг останавливается и произносит:

— А творческий человек работает не для славы, а для удовольствия. Поэтому ему так мало платят…

И вот тут я проснулся. Проснулся и подумал о своем правнуке с уважением. Хоть он еще и не родился».

А что касается «недодуманного и недоделанного» (я вспомнил доклад В. Л. Гинзбурга), то, полагаю, что в конце концов додумают и доделают, как бы «даль веков» не завидовала славе человека. А может быть, и переделают. И все это сделают наши российские теоретики. Если, конечно, не разгонят Академию наук и не отменят фундаментальную науку.

Человек обедал в «кормушке» изо дня в день. Всегда в одно и то же время. А потом вдруг переставал ходить. Это означало, что человек умер. Я спрашивал Валю:

— А где Иван Иванович? Что-то его не видно.

— Так его уж с месяц как похоронили.

И вдова академика начинала хлопотать об увековечении памяти: памятная доска на здании института, место на хорошем (сейчас говорят «престижном») кладбище, памятник. Здесь часто разгорались шекспировские страсти. Их я никогда не понимал. Помните у Пушкина:

Еще не сгладилась… Значит, когда-нибудь сгладится.

В этом мире человек обедал в спецстоловой, а переходя в мир иной, лежал на спецкладбище. Был такой анекдот. Один ответственный работник звонит товарищу в ЦК:

— Не можешь устроить мне место на Новодевичьем кладбище?

— Что ты! Ведь оно только для великих. Ну, попробую кое с кем поговорить…

Через некоторое время звонок из ЦК:

— С тебя причитается. Все устроил. Но ложиться нужно сегодня.

Мраморный бюст Алексея Васильевича Шубникова изготовили еще при его жизни. Янина Ивановна поставила его в углу гостиной. И называла не иначе как «надгробие». Когда я проходил через гостиную к шефу в кабинет, то старался в этот угол не смотреть. Мне было страшно. Как сам Алексей Васильевич уживался со своим «надгробием» — не знаю. Когда в квартире собирались гости, стол накрывали в гостиной. Меня несколько раз приглашали, и я старался сесть к «надгробию» спиной. На ум приходила грозная строчка из Державина: «Где стол был явств…» Теперь бюст стоит в вестибюле института. И это вовсе не надгробие, а памятник. К нему приносят цветы. Летом — ромашки, зимой — гвоздики. У бюста фотографируются на память. И хоть бюст сделан из твердого белого мрамора, он не долговечнее шубниковских групп антисимметрии.

Я люблю бывать на кладбищах. Бродишь по аллеям мимо надгробий, и в голову приходят простые и печальные мысли. Один раз в Донском монастыре среди довоенных памятников я увидел старую стелу. «Едкие годы» почти сгладили надпись, но она еще читалась: Писатель Константин Петрович Мухобойников и даты жизни. Писатель умер перед последней войной. Я подумал: «Вот ведь был же такой писатель. Писал и издавал книги. А я этих книг не читал. И имени этого писателя не помню». Спросил друзей — они тоже не вспомнили. Когда-то эту стелу поставила жена или дочь. А может быть, друзья, товарищи по перу. Словом «писатель» они хотели увековечить его имя. И вот прошло чуть более полувека, и имя забылось. И книги его умерли, может быть, даже раньше, чем он сам. В отличие от спецстоловых, увековечение не зависит от положения и связей. Память о человеке после его смерти — это Божий промысел.

В другой раз, гуляя по Новодевичьему кладбищу (куда так стремился попасть ответственный товарищ), я нашел мраморное надгробие с надписью: кандидат технических наук Рабинович. Могила была тоже довоенная, но надпись еще не стерлась. Для увековечения Рабиновича потомкам напомнили, что он — кандидат технических наук. Невдалеке от могилы кандидата наук — надгробия военачальников. Одно из них поразило меня. Это был мраморный бюст маршала связи Пересыпкина. Маршал был изваян в полной маршальской форме, со всеми орденами. У уха он держал телефонную трубку. «Откуда он звонит? И с кем разговаривает?» — с ужасом подумал я.

А почти напротив, через аллею, лежит на земле простой серый камень. Вроде валуна, оставшегося от ледникового периода. На нем выбито одно слово: Ландау. Инициалов нет. И званий нет. А ведь какие звания! И академик, и нобелевский лауреат. Но зачем они?

Маэль Исаевна Фейнберг, жена известного пушкиниста и невестка еще более известного физика, однажды рассказала мне историю одного филолога. Это был всемирно известный ученый. Его прославленное имя мелькало в учебниках и монографиях. В годы борьбы с космополитизмом он сменил свою еврейскую фамилию на русскую. И тогда Маэль сказала ему:

— Раньше у вас было имя. А теперь — одна фамилия.

Жаль, что я забыл спросить, как и под какой фамилией его увековечили.

Нынче завсегдатаи «кормушки» из соседних академических институтов иногда встречаются на знакомом углу, у бывшего подъезда жилого дома. Там, где теперь мраморный вход в дорогой ресторан. Встречаются, раскланиваются и вздыхают: «Как все изменилось, не узнаешь… Да, была когда-то жизнь». Поговорят о трудностях жизни, о брошенной на произвол науке, о гибнущих научных школах. И расходятся. В ресторан, конечно, не заходят.