Николай Николаевич помолчал и добавил:

— Недавно ездил я в Киото, в Японию, на конференцию. Была экскурсия в Хиросиму, в музей жертв атомной бомбардировки. Один экспонат поразил меня. За плотным стеклом выставлено каменное крыльцо со ступенями. Кажется, это был вход в какой-то банк. Так вот, ранним утром шестого августа тысяча девятьсот сорок пятого года на этом крыльце сидел человек. Кто он был и что он там делал — неизвестно. В это время американцы сбросили на город атомную бомбу. Банк был почти в эпицентре взрыва. Человек испарился. Нет, не в переносном смысле. В буквальном. От него осталась только тень на каменной стене. Отчетливо видны голова, плечи, руки… И вот там я вспомнил про пражский альбом с фотографиями.

Николай Николаевич надолго замолчал. Я смотрел в темнеющее окно на реку и думал, что Сена на картинах Моне выглядит совсем непохоже. Но потом догадался, что художник рисовал реку с другого берега и подумал, что надо бы завтра отправиться туда с Алешей и посмотреть на церковь с той стороны. Молчание нарушила Таня.

— Ужасная судьба… Вы никогда нам об этом не рассказывали. Но почему вы вспомнили о вальсе Шопена и концерте Флиера, какая тут связь?

— Вы спрашиваете, какая тут связь… У Анны Ахматовой в очерке «Амедео Модильяни» есть одна таинственная фраза: «Будущее бросает свою тень задолго перед тем, как войти». Так вот, тут не связь, тут судьба. Клара была прекрасным человеком, доброй женой и преданной матерью. Но мне все чудилось что-то незнакомое, тайное в ее тихой душе. Может быть, это был только призрак, и всему причиной было несходство наших характеров. Но очень часто, вспоминая судьбу ее отца и жизнь ее матери, я испытывал безотчетный страх. Я думал, что все это касается и нашей с Кларой жизни, все это не случайно и пройти бесследно не может. Что тень этой тучи накроет когда-нибудь и нас… Как-то вечером в декабре семьдесят второго мы опаздывали в консерваторию на концерт Флиера. Мы стояли на углу и ловили такси. Слепые машины с зажженными фарами выныривали из снежной пурги и проезжали мимо, не замечая нас. Я окоченел, но не от снега и ветра. В это утро я работал дома. Клара была на работе, дочка — в школе. Раздался телефонный звонок. Мне он показался почему-то неожиданным и резким. Звонила знакомая мне женщина, жена биолога, работавшего с Кларой в одном институте. Я знал его имя. Это был талантливый генетик, примкнувший к диссидентскому движению. Слышал, что недавно его «ушли» из института, и власти принуждают его и жену уехать из страны. Так вот эта женщина сказала мне, что у ее мужа роман с Кларой, и уже давно, и что все, кроме меня, об этом знают. Видимо, эта несчастная женщина хотела передать мне часть своего горя. Так часто бывает. А может быть, она надеялась на мой совет или на то, что я вмешаюсь и как-то повлияю на Клару. Днем пришла дочка из школы, и я покормил ее. И тут я вспомнил, что Клара уже давно приходит домой так поздно, что мы обедаем и ужинаем с дочкой одни. Весь день я прошагал по своей комнате, вспоминал нашу жизнь, мучительно размышлял и ничего придумать не мог. Жизнь наша оборвалась внезапно. И я думал о том, что все в этой жизни предопределено, но приходит неожиданно…

Мы сидели близко от сцены. Я изредка поглядывал на Клару. Она внимательно слушала, лицо ее было спокойным. А мне было странно видеть зал таким, каким я видел его всю жизнь: портреты композиторов в овальных рамах, тяжелую люстру, слабый вечерний свет из верхних окон, сцену и рояль, за которым играл Флиер. Все было так, как всегда, как будто ничего не изменилось…

Мы вместе прожили еще несколько горестных лет, а потом разошлись. С тех пор мне трудно слушать Вальс ля минор. Тяжко, тоскливо становится на душе. А ведь уныние — грех, особенно в нашем возрасте. Одна моя знакомая, живущая в Германии, между прочим, праправнучка Пушкина, говорит, что в наши годы надо каждое утро встречать с радостью, как первый день оставшейся жизни… А впрочем, может быть сыграете этот вальс еще раз — и Николай Николаевич посмотрел на Таню.

— Нет, не буду. Бывают переживания, которые не исполняются на бис. Нечего заниматься мазохизмом. Прошлого не вернешь, а сейчас как-никак первый вечер нашей оставшейся жизни. И где — в Ветее!

Утром Алеша повез меня обратно в Париж, а Николай Николаевич еще остался погостить. Мы проехали другим берегом, и я попросил Алешу остановить машину напротив церкви. Мы вышли и постояли на берегу. День был серый, сумрачный.

— Нет, — сказал я. — Все-таки не похоже.

— Это вы о Моне, — догадался Алеша. — Ну, нет, вы не правы. Сюда надо прийти летом и смотреть при солнце. Приезжайте к нам как-нибудь летом. Половим рыбу, здесь здорово клюет окунь.

И я пообещал. А потом, когда вспоминал об этом разговоре, было смешно и стыдно. В те годы нам не хватало только ловить окуньков в Ветее под Парижем. Вскоре умер Федор Федорович, и связь с Митрофановыми как-то прервалась сама собой. Больше в Ветее я не был. Но каждый раз, когда я смотрю на картины Клода Моне и вижу задумчивый солнечный пейзаж с церковью на берегу, я вспоминаю слова Николая Николаевича о том, что каждый день надо встречать с радостью, как самый первый день оставшейся жизни. Надо. Но не всегда получается.

Познакомился я с ним в Милане на улице Сольферино, в доме номер 40. Я хорошо запомнил этот адрес, потому что на третьем этаже этого серого, ничем не примечательного дома находится немецкое консульство, куда мне пришлось тогда часто наведываться.

Весь девяносто второй год я проработал в Северной Италии, в Тренто, в местном университете. По работе мне пришлось несколько раз ездить в Германию, во Франкфурт. Итальянцы, как и все другие европейцы, путешествуют по Европе свободно, без виз. Покупают билет и летят, куда им надо, в Париж или Лиссабон. А вот с российским паспортом, все еще серпастым и молоткастым, никуда не подашься: нужна виза. А визу в это время стало получать все труднее. Центральная Европа, в особенности Германия, стала отгораживаться от потока беженцев, хлынувших с востока в поисках работы в спокойной и сытой стране. Германию наводнили российские кандидаты наук, врачи и музыканты. Наших музыкантов там стали звать бременскими. Они бродили из города в город, давали концерты на площадях под открытым небом, в уличных переходах и метро. Однажды в Мюнхене, на Marienplatz, я встретил знакомого скрипача из респектабельного московского ансамбля. Он играл концерт Моцарта в сопровождении радиолы, исполнявшей партию оркестра. Накрапывал дождик. Несколько прохожих слушали, стоя под зонтами. На тротуаре у ног музыканта лежала вышитая узбекская тюбетейка. В нее кидали монеты. Я разглядел в ней даже две бумажки по десять марок. Один мой московский коллега, известный физик, все послеперестроечные годы любил повторять: «Без сосисок я обойдусь, а вот без свободы — нет». Но и он недавно уехал.

Консульство в Милане работает до полудня. А ехать из Тренто в Милан нужно часа четыре поездом да еще с пересадкой в Вероне. Чтобы успеть, я вставал ночью, шел пешком из нашей деревушки до станции, садился в полупустой поезд и дремал у окна. За темным окном до самых звезд поднимались огоньки, и по ним угадывались горы и долина реки Адидже, вдоль которой шел поезд. Небо постепенно розовело, огни гасли и яснее проступал силуэт гор. С них в долину спускался туман. В Милан я приезжал уже при свете дня и, сбежав по ступенькам с высокого перрона, бросался в метро. Если быстро добраться до станции «Moscova» и пробежать с полкилометра вдоль длинных и унылых банковских зданий, можно успеть к консульскому окошку к одиннадцати, то есть за час до закрытия. Часа хватает на то, чтобы ответить на вопросы анкеты и протянуть ее в окошко вместе с паспортом. Проделав это, я немедленно пускался в обратный путь, чтобы засветло вернуться домой. Через неделю ночью я снова отправлялся в Милан получать эту самую визу. На этом мытарства не кончались. Так как ехать в Германию поездом намного дешевле, чем самолетом, нужно обзавестись еще австрийской транзитной визой. А для этого приходилось ехать в Милан снова. Очень скоро я возненавидел этот знаменитый итальянский город, так и не увидев его.