Вечером она позвонила ему в Линкольн.

— Это я, Женя. Как долетел? И тюльпаны поставил в воду? О’кей. Знаешь, я вот о чем подумала. Ведь все, что с тобой случилось — это Божье Провидение. Сам бы ты никогда не пошел обследоваться, а потом было бы поздно. Представь себе, что стюардесса уступила тебе и не вызвала «скорую». Что бы тогда было?

— Тогда бы я не встретил тебя.

История болезни и снимки пришли в Общий госпиталь через день. А еще через три дня биопсия подтвердила диагноз. Дженифер не звонила и в Линкольн не прилетела. Сергей забыл спросить у нее телефон брата. Из палаты он звонил ей домой в Чикаго, но в квартире никого не было. А в ее госпитале ответили, что она взяла отпуск. На столике рядом с телефоном стояла ваза с тюльпанами.

В палате Сергей провел одну ночь. Наутро его уложили на каталку и повезли в операционную. В ногах лежала распухшая история болезни. В руке Сергей держал черный тюльпан.

Негр-санитар посмотрел на цветок и сказал:

— А это не разрешается. На что он вам?

— На счастье.

Перед операционной он увидел доктора Лиски в марлевой маске. Лиски посмотрел на тюльпан и улыбнулся одними глазами. Потом Сергею сделали укол в вену, и все пропало.

Эти дни Сергей телевидения не смотрел и газет не читал. Над Оклахомой прошел торнадо невиданной силы. Были разрушены сотни домов, погибли десятки людей. Среди них — Дженифер и семья ее брата. О случившемся Америка говорила и писала две недели. Но Сергей узнал об этом последним.

На одной литературной тусовке разгорелся спор. Спорили две дамы. Одна, жена известного писателя, худощавая с сухим нервным лицом, сетовала на отсутствие журнала «Литература и жизнь». Дескать, «Наука и жизнь», «Химия и жизнь» — известные читаемые журналы. Недавно появилась «Медицина и жизнь». Между тем связь литературы с жизнью — это так важно, особенно в наше нелегкое время. Дама говорила нервно и взволнованно, как будто о чем-то заветном. Ей возражала телевизионный редактор, седая, очень полная дама. Телевизионная дама непрерывно курила и высказывалась спокойно и равнодушно. От этого ее реплики казались убедительнее, и злее.

— Какая уж тут «Литература и жизнь»? Это при нашей-то нищете? И потом, литература и есть жизнь. А графомании итак хватает. Пишут Бог знает о чем…

Нервная дама, видимо, принимая это на свой счет, вернее, на счет своего мужа, распалялась еще больше.

Тут в разговор вступил совершенно лысый мужчина, сидевший до этого молча в углу. Он был преподавателем математики в одном из московских вузов и не известно, как попал в литературную компанию. Говорил он тихо, к тому же заикался. Но что-то было в нем такое, что сразу успокоило писательскую жену. Спор стих и все прислушались.

— Так вы говорите, литература и жизнь? — сказал он, ни к кому не обращаясь. Что литература — это сама жизнь? Не буду спорить. Хотя Блок, например, отрицал эту связь, говорил, что цели литературы и вообще искусства человеку не могут быть известны, что они непознаваемы. И все-таки связь есть. Иногда таинственная, ускользающая, но есть. Да вот судите сами. Женился я на польке. Она тоже математик, и познакомились мы еще студентами МГУ. Помните у Пушкина: «Нет краше царицы польской девицы». Ужас до чего была хороша. Любил я ее крепко. Родилась дочь, назвали Надей. Я в Наденьке души не чаял. Надя подавала надежды, серьезно занималась математикой и литературой. Увлекалась поэтами Серебряного века. Ей было лет девять, когда Симонову удалось напечатать «Мастера и Маргариту». Она обклеила фотографиями Михаила Афанасьевича все стены в своей комнате. А я был еврейским папой и мужем. Всем известно, что такое еврейский муж. Значит надежный, заботливый, преданный. Недавно ездил я к сестре в Израиль и открыл для себя, что там, в Израиле, это понятие начисто отсутствует. Разводов там хватает, как и у нас, как повсюду. Живут там одни евреи, а еврейских мужей нет. Конечно, многое зависит от характера человека, от воспитания. Но главное не в этом. Семья в странах рассеяния веками была для евреев приютом, укрывавшим их от враждебного мира. Поэтому и была крепкой.

Да… Это я к тому говорю, что в тот год, когда Наденька вместе со всеми прочла «Мастера», жизнь наша раскололась. Жена завела роман на стороне. А я узнал об этом случайно. И долго не мог поверить. А когда убедился, совсем потерял голову. Перестал есть и спать. Не знал, как жить дальше. Обо всем узнала моя аспирантка и взялась за меня. Поехала со мной на конференцию в Вильнюс. Ну а там, сами понимаете… В общем, у аспирантки — любовь и серьезные планы. А я только о доме и думаю. А дома нет. На Наденьку я без слез смотреть не мог. Похудела, с нами не разговаривает. А ведь она все понимала. Вечерами закроется в своей комнате, готовит уроки, читает. И такая в квартире тишина, что слышно, как у соседки ходики тикают.

Прошло около полугода. Я мотался между двумя домами, своим и аспирантки, и не знал, что делать. Ведь и подругу мою понять можно. Ей-то за что страдать? И меня любит. Стал я подумывать об уходе. И почти решился. Как-то зашел к дочке в комнату. Наденька держала в руках книжку Спросила, хочешь прочту стихи Гумилева. Я сказал: прочти, пожалуйста.

Я посмотрел на тонкие худые руки, державшие книжку и заплакал.

Лысый математик замолчал, и телевизионная дама спросила:

— И вы остались?

— И я остался.

Про спор все как будто забыли. Говорили о постороннем, пили чай. В конце вечера писательская жена, вспомнив рассказ, спросила математика:

— А как же ваша аспирантка?

— Это было трудное время и для нее, и для меня. Но в конце концов она удачно вышла замуж. Сейчас живет в Париже, работает там в «Эколь Нормаль». У нее трое детей. Недавно жену пригласили в Париж на математический конгресс, и мы поехали вместе. В один из дней моя бывшая ученица и ее муж показывали нам Париж. На их «ситроене» мы проехали через весь город, от Монмартра до Монпарнаса. На улице Риволи я увидел в витрине магазина фарфорового жирафа и попросил остановиться. Парковка там трудная. Я вышел, а они поджидали меня за Пале-Руаялем. Жираф оказался дорогим, из сервского фарфора, и я заплатил за него все деньги, какие были. Жена все допытывалась, зачем я его купил. Что я мог ей сказать? Я подарил жирафа Наденьке. Она тоже удивилась. Видимо забыла как когда-то читала мне Гумилева.

— В этой пустыне Моисей говорил с Богом и получил от него десять заповедей. Но мы Моисея не обожествляем. А вы из Сталина сделали бога, молились на него, называли гением всех времен и народов. Возвеличивать — это, как в математике, возводить в высокую степень. Но смертный человек — это малая дробь, а Бог — единица. Поэтому от возвеличения человек только уменьшается, а Бог — нет. Ему все равно.

Джози говорил по-русски с польским акцентом. Мы сидели на подушках в бедуинской палатке под плоской полотняной крышей. Джози говорил и не отрываясь смотрел на круглую сковороду, табун, под которым тлели угли. Табун стоял на кирпичах, выложенных по кругу, и был похож на купол планетария. На нем хозяева пекли фатир — плоские, как блин, лепешки из пресного теста. Вокруг расстилался лунный синайский пейзаж: мертвые горы из гранита и песчаника. Его скрашивали редкие акации, кусты терновника и неподвижные задумчивые верблюды. Пока вечерело, горы меняли цвет, от бежево-розового до песочного. Казалось, что мы, лилипуты, сидим в детской песочнице, в которой малыш построил песчаный город. Верблюды стояли к нам в профиль. На их спинах копошились черные птицы, неутомимо выклевывавшие из верблюжьей шерсти насекомых. За верблюдами, в просвете гор, был виден горизонт. Над ним, в розовом вечереющем небе, взошел бледный молодой месяц. Где-то там, за горизонтом, — берег Красного моря и большой оазис Нуэба.