«Ваш заработок будет более чем достаточным, — заверил его Этцвейн. — Этот вопрос мы решим сегодня же вечером».
Этцвейн обнаружил Финнерака за столом в конторе главного архива. Тот с мрачным терпением выслушивал оправдания двух дискриминаторов высшего ранга — каждый старался завладеть его вниманием, каждый в чем-то убеждал его, предлагая в подтверждение стопки документов. Заметив Этцвейна, Финнерак отпустил обоих движением руки — те удалились, пытаясь сохранить остатки достоинства. Финнерак заметил: «Аун Шаррах попустительствовал слабостям персонала. У меня это не пройдет. Эта парочка — ближайшие помощники Шарраха. Они останутся в городской Дискриминатуре».
Этцвейн удивленно приподнял брови. По-видимому, Финнерак взял на себя реорганизацию ведомства, существенно превысив полученные полномочия. Финнерак перешел к подробной оценке достоинств и недостатков других служащих Дискриминатуры. Этцвейн слушал, больше интересуясь применявшимися Финнераком критериями, нежели результатами оценки как таковой. Методы Финнерака отличались прямизной наивности — что само по себе вызывало ужас и почтение в искушенных жизнью гарвийских чиновниках, способных воспринимать простоту только как свидетельство безграничной власти, а молчание — как предвестие нелицеприятных разоблачений. Этцвейн внутренне веселился. Дискриминатура была типичным столичным учреждением — изощренным клубком связей и взаимных обязательств, многолетних тайных интриг, продвижений по протекции, более или менее случайных последствий решений, принятых под влиянием взятки или просто по наитию. Финнерак рассматривал такую ситуацию как личное оскорбление. Музыкант Этцвейн почти завидовал стихийной самонадеянности бывалого каторжника.
Финнерак закончил доклад: «Вы хотели проверить внешность агентов?»
«Да. Если среди них окажется вчерашний шпион, искренность Ауна Шарраха не стоит ломаного гроша».
«Это еще цветочки, ягодки впереди! — таинственно предупредил Финнерак, взяв со стола одну из многочисленных папок. — Других вопросов нет? Значит, можно начать, не откладывая».
Никто из присутствовавших служащих Дискриминатуры не напоминал человека с хищным носом и близко посаженными глазами, замеченного Этцвейном в окне дилижанса.
Медленный круговорот солнц склонялся к горизонту. Этцвейн и Финнерак решили отдохнуть в открытом кафе на площади, напротив Палаты правосудия. Потягивая горячий чай из вербены, они разглядывали беззаботно болтающих прохожих. Никто бы не подумал, что от двух молчаливых молодых людей за столиком — стройного замкнутого брюнета и жилистого мрачного блондина с выжженными волосами и глазами, блестящими, как полированная бирюза — зависела судьба Шанта. Этцвейн взял оставленный кем-то на стуле номер «Спектра». В глаза сразу бросилась полоса, обведенная охряной рамкой. Этцвейн читал с тяжелым сердцем:
«Из Марестия по радио передают о столкновении между недавно сформированным ополчением и бандой рогушкоев. Неуемные захватчики, не оставив камня на камне в Шкории, снова выслали отряд на север в поисках провианта. В пограничном городке Гасмале отряд местных сил обороны приказал дикарям остановиться и отступить. Каннибалы пренебрегли законным требованием, завязался бой. Стрелы и камни, выпущенные из луков и пращей защитников Марестия, вызвали в стане врага, после кратковременного замешательства, безумную ярость. По словам одного из наблюдателей, «меднокожее стадо нахлынуло визжащей волной». Такие примитивные методы устрашения, однако, не помогут рогушкоям, когда начнется их планомерный обстрел из обещанных Аноме дальнобойных орудий. Учитывая это обстоятельство, ополченцы Марестия прибегают к выжидательной тактике. Дальнейшие известия еще не поступали — об окончательных результатах стычки читайте в следующем выпуске».
«Твари плодятся и напирают толпой, — проворчал Этцвейн. — Даже в прибрежных районах уже не безопасно».
Глава 8
На Гарвий спустились сливовые вечерние сумерки, вдоль улиц зажглись разноцветные фонари. Этцвейн и Финнерак вернулись в гостиницу «Фонтеней». Фролитц и его труппа расположились за длинным столом в глубине таверны и поглощали тушеные бобы с сыром. Проголодавшиеся молодые люди присоединились к ним.
Фролитц был в отвратительном настроении: «Руки Гастеля Этцвейна устали и отказываются слушаться. Так как его посторонние занятия важнее благосостояния труппы, я не требую, чтобы он утруждал себя игрой на инструменте. Если все же на него снизойдет вдохновение, он может время от времени звенькать на цокатульках или прищелкивать пальцами».
Этцвейн придержал язык. После еды, когда оркестранты достали инструменты, Этцвейн присоединился к ним на сцене. Фролитц изобразил крайнее изумление: «Как это понимать? Нас осчастливил своим присутствием великий Гастель Этцвейн? Премного благодарны. Не будет ли он так добр и не примет ли он покорнейше предложенный ему древорог? Боюсь, что с хитаном ему сегодня не справиться».
Этцвейн продул старый добрый мундштук, пробежался пальцами по серебряным клапанам, когда-то служившим предметом особой гордости... Странно: он чувствовал себя другим человеком! Руки с готовностью слушались, пальцы сами нажимали и отпускали клапаны, предугадывая движение гармонии — но сцена казалась маленькой, а перспективы далекими. Кроме того, Этцвейн почему-то почти неуловимо подчеркивал в каждом такте слабую долю.
Во время антракта Фролитц вернулся к труппе в возбуждении: «А знаете ли вы, господа хорошие, кто у нас сидит в углу таверны — молча, и даже без инструмента? Друидийн Дайстар!» Оркестранты с уважением оглянулись на суровый силуэт в тени. Каждый пытался представить себе, какое мнение составил о его способностях знаменитый друидийн. Фролитц рассказывал: «Я полюбопытствовал — что привело его в таверну «Фонтенея»? Оказывается, его вызвали сюда по приказу Аноме. Спрашиваю: не желает ли он сыграть с труппой? А он: не откажусь, сочту за честь, и так далее в том же роде. Говорит, наше бравурное исполнение напомнило ему молодые годы. Так что с нами будет играть Дайстар! Этцвейн, отдай мне древорог, возьми гастенг».
Фордайс, стоявший рядом с Этцвейном, пробормотал: «Наконец-то тебе приведется играть с отцом. Он все еще не знает?»
«Нет, не знает», — Этцвейн достал из кладовки гастенг — объемистый инструмент, ниже диапазоном и звучнее хитана. Играя в оркестре, исполнитель должен был сдерживать рукавом-сурдиной гулкий и протяжный резонанс гастенга, прекрасно звучавшего соло, но поглощавшего обертоны других тембров. В отличие от многих музыкантов, Этцвейн любил гастенг. Ему нравились благородные оттенки звука, то более или менее приглушенного, то «открывавшегося» после того, как был взят аккорд, в зависимости от искусного перемещения сурдины.
Оркестранты стояли и ждали на сцене с инструментами в руках — таков был общепринятый ритуал, подчеркивавший почтение к мастеру калибра Дайстара. Фролитц спустился со сцены и пошел пригласить Дайстара. Тот приблизился и поклонился музыкантам, задержав внимательный взгляд на Этцвейне. Дайстар взял хитан у Фролитца, набрал аккорд, отогнул гриф и проверил гремушку. Пользуясь своей прерогативой, он начал со спокойной, приятной мелодии, обманчиво простой.
Фролитц и Мильке, игравший на кларионе, вступили с басом, осторожно избегая чрезмерных усложнений гармонии. Тихие аккорды чуть звенящего гизоля и гастенга стали подчеркивать ритм. После нескольких вариаций вступление завершилось — каждый оркестрант нашел свой тембр, почувствовал атмосферу.
Дайстар слегка расслабился на стуле, выпил вина из поставленного перед ним кувшина и кивнул Фролитцу. Комически раздувая щеки, тот изобразил на древороге хрипловатую, сардоническую, местами задыхающуюся тему, чуждую текучей прозрачности тембра инструмента. Дайстар выделил синкопы редкими жесткими ударами гремушки. Полилась музыка: издевательски-меланхолическая полифония, свободная, уверенная, с четко выделяющимися подголосками каждого инструмента. Дайстар играл спокойно, но с каждым тактом его изобретательность открывала новые возможности. Тема достигла кульминации, разломилась, разорвалась, обрушилась стеклянным водопадом. Никто никого не опередил, никто ни от кого не отстал. Дайстар вступил с ошеломительно виртуозной каденцией — пассажи, сначала звучавшие в верхнем регистре, постепенно снижались под аккомпанемент сложной последовательности аккордов, лишь иногда находившей поддержку в зависающих педальных басах гастенга. Пассажи встречались в среднем регистре и расходились вверх и вниз, но постепенно опускались двойной спиралью, как падающие листья, становясь тише и тише, погружаясь в глубокие басы, растворившись в гортанном шорохе гремушки. Фролитц закончил пьесу одним, еще более низким звуком древорога, угрожающе замершим вместе с отзвуками гастенга.
