Гондола парила над отрогами Хвана в безмятежной дымчатой высоте. Этцвейн сидел в кольце, окруженный сиреневомолочным сиянием. Нереальный покой беззвучного полета усыплял в нем страх высоты. Внизу простирались величественные леса кантона Трестеван: зонтичные дарабы, темнокаштановые и красновато-фиолетовые, издали казавшиеся легкими и мягкими, как пучки пушистых перьев, перемигивались зеленовато-бронзовой рябью под прикосновениями ветра. На склонах темных влажных долин над нижним пологом леса возвышались кудрявые древние секвойи с красновато-желтыми толстыми стволами и короткими ветвями — с тех пор, как человек впервые появился на Дердейне, в их жизни не прошло еще и трех поколений. Дальше, в предгорьях, росли висельные деревья, черные дубы, зеленые вязы и деревья-синдики, уникальные в том отношении, что их семена бегали на прораставших ножках и кусались ядовитыми клешнями. Обнаружив подходящее место обитания, блуждающее семя кружилось в радиусе трех метров, кромсая и уничтожая ядом всю конкурирующую растительность, после чего выкапывало ямку и зарывалось в землю.

За Трестеваном начинался кантон Собол, где леса постепенно сменились обширной областью небольших ферм и тысяч прудов и садков — там разводили раков, угрей, белочервицу и прочую пресноводную снедь. Улов замораживали, упаковывали и отправляли на рынки больших городов — Гарвия, Брассей, Масчейна. Далекие игрушечные деревеньки испускали миниатюрные струйки дыма, по дорогам ползли едва заметные фургоны и двуколки, запряженные микроскопическими муравьями — волами и быстроходцами. Этцвейн, однако, не вполне наслаждался пасторальным пейзажем — ему было неудобно сидеть. Сначала он упирался в кольцо одной ногой, потом другой, потом обеими ступнями, положив одну на другую. Он попытался сидеть над кольцом, между тросами, но жесткие витые тросы нещадно впивались в тело. Неторопливый полет в кольце все больше напоминал пытку. Ноги немели и пульсировали тупой болью при каждом движении, мышцы рук и плечи горели от напряжения — приходилось постоянно крепко держаться за тросы. Несмотря ни на что, Этцвейн торжествовал: он снова проявил находчивость и преодолел препятствия!

Ветер, сначала налетавший бодрыми порывами с гор, постепенно затих. Гондола с задумчивой медлительностью покинула воздушное пространство Собола, и теперь висела почти неподвижно над шахматной доской зеленых, темно-синих, коричневых, белых и лиловых лоскутков — полей и садов кантона Фрилл. Извилистая река Лерне бестактно нарушала аккуратную искусственную геометрию живых изгородей и дорог. В пятнадцати километрах к западу Лерне разрезала серебристой лентой ярмарочный городок, выстроенный в типично фриллийском стиле — табачно-коричневые панели из прессованных листьев дерева-прилипалы, плотно подогнанные к полированным стволам айбана, образовывали двух- и даже трехэтажные строения. Над крышами поднимался лес высоких шестов со знаменами-талисманами, молитвенными флагами, приворотными знаками и тайными иероглифами на щитах, заменявшими любовные, а иногда и не столь любовные послания. Рассматривая местность, Этцвейн решил, что Фрилл — приятная, цивилизованная страна. Он надеялся, что гондола приземлится прежде, чем у него отнимутся ноги и оторвутся руки.

Ветровой, со своей стороны, надеялся, что гондолу отнесет к Катрию — кантону, где преобладающий бриз с залива Ракушечных Цветов позволил бы им двигаться на юго-запад и приземлиться у продольной континентальной магистрали где-нибудь в кантоне Майе. Но приходилось считаться с пассажирами, разделившимися на две фракции. Одни, раздосадованные безветрием и бездействием, потеряли терпение и требовали, чтобы ветровой открыл клапаны и спустился. Другие боялись, что к вечеру восходящие потоки подхватят надувной парус, и гондола безвозвратно потеряется в просторах Зеленого океана. Эти еще настойчивее убеждали ветрового приземлиться.

В конце концов ветровой раздраженно махнул рукой, взялся за веревку клапана и стал осторожно выпускать газ из паруса, сверяясь с высотомером, пока прибор не подтвердил, что гондола постепенно опускается. Открыв палубную панель, чтобы посмотреть, нет ли прямо под гондолой каких-нибудь деревьев или жилищ, ветровой впервые заметил Этцвейна. Удивленно нагнувшись, он с подозрением разглядывал тощую фигуру в грязной рясе, вцепившуюся руками в тросы, но не мог с уверенностью сделать никаких выводов. В любом случае, что он мог предпринять? Спуститься по тросу, чтобы вытолкнуть из кольца непрошенного пассажира? Ветровой не хотел рисковать: акробатические трюки не входили в его обязанности.

Кольцо погрузилось в густую голубую траву заливного луга. Этцвейн с облегчением соскочил на землю, а гондола, избавленная от лишнего веса, снова взмыла в воздух. Этцвейн дал стрекача, как зверек, вспугнутый хищником. Не обращая внимания на шипы и колючки, он с разгона прорвался через косматую от плетей ежевики живую изгородь на проселочную дорогу, со всех ног припустил к роще раскидистых обрехов, нырнул в тень под деревьями и только там остановился перевести дыхание.

Плотная листва не давала ничего разглядеть. Этцвейн выбрал дерево повыше и стал забираться вверх по стволу, цепляясь за частые тонкие ветви, пока не увидел голубой луг за живой изгородью.

Привязанная тросом к пню гондола покачивалась на лугу. Пассажиры вышли и ругались с ветровым, требуя немедленного возвращения платы за проезд и выдачи дополнительной суммы на непредвиденные транспортные расходы. Ветровой отказывался платить, будучи совершенно уверен в том, что чиновники в главном управлении не возместят ему этих денег, если он не предъявит подписанные пассажирами свидетельства платежа, счета за их проезд до ближайшей станции воздушной дороги и квитанции, подтверждающие получение аварийного вспомоществования.

Пассажиры разъярились — назревала потасовка. Ветровой решил проблему по-своему: сорвал якорный трос с трухлявого пня и забрался в гондолу. Гондола, с одним человеком на борту вместо восьми, быстро поднялась в воздух, постепенно перемещаясь в сторону реки. Пассажиры стояли по колено в голубой траве и грозили в небо кулаками.

Три недели Этцвейн бродил по окрестностям — исхудавший, с ожесточенным повзрослевшим лицом, в обрывках рясы чистого отрока. В глубине обреховой рощи он устроил шалаш из листьев и ветвей, где бережно поддерживал едва заметный огонь, разведенный углем, украденным из жаровни на дворе сельской усадьбы. Он украл еще кое-что: старый вязаный жилет из темно-зеленой шерсти, большой кусок черной кровяной колбасы, моток жесткой веревки и охапку сена — чтобы приготовить постель поудобнее. Сена оказалось недостаточно. Этцвейн вернулся за второй охапкой и прихватил валявшийся на дворе глиняный горшок для птичьего корма.

На этот раз, однако, мальчишки с фермы видели, как он спрыгнул из окна сеновала с задней стороны хлева. Пацаны гурьбой гнались за ним до самой рощи, где ему удалось спрятаться в густом подлеске недалеко от своего логова. До его ушей донеслись треск, сопровождавший разрушение шалаша, и возмущенные возгласы, вызванные обнаружением веревки и остатков колбасы. На обратном пути юные блюстители нравов прошли рядом. Один возбужденно говорил: «Ничего, ахульфы Йоделя разнюхают, где он прячется! Пусть заберут его себе на потеху». По спине Этцвейна пробежал холодок. Когда пацаны вышли из рощи, он залез на высокое дерево и следил за их возвращением к усадьбе. «Не позовут они ахульфов, — неуверенно успокаивал он себя. — Завтра же обо мне забудут. В конце концов, что такое охапка сена? Грязный, рваный жилет?»

На следующий день Этцвейн тревожно следил за происходящим на ферме. Крестьяне мирно занимались своими делами; Этцвейн начал успокаиваться.

Утром третьего дня, снова забравшись на обрех, он с ужасом заметил трех ахульфов, рыскавших вокруг хлева. Фермер вызвал карликовых ищеек горной породы муртре — сгорбленных, мохнатых, бугристых, напоминающих помесь собак и гоблинов. В панике Этцвейн чуть не свалился с дерева, кое-как спрыгнул на землю и побежал рощами и садами к реке Лерне, надеясь найти лодку или плот (плавать он не умел).