«Глупо возмущаться природой человека! — упорствовал Этцвейн. — Да, люди таковы, какими они родились, а на Дердейне и подавно. Наши предки сбежали на эту планету, чтобы вволю предаваться причудам и предрассудкам. Мы унаследовали наклонность к экстравагантной несдержанности. Вайано Паицифьюме это понял — чтобы нас укротить, нужны ошейники».

Финнерак потянул за свой ошейник с такой силой, что Этцвейн отшатнулся, опасаясь взрыва.

«Меня никто не укротил! — сказал Финнерак. — Меня только поработили».

«У системы есть недостатки, — согласился Этцвейн. — Тем не менее, по всему Шанту кантоны живут в мире, люди соблюдают законы. Я надеюсь устранить упущения, но прежде всего нужно справиться с рогушкоями».

Финнерак пожал плечами — его рогушкои не интересовали. В молчании они выехали из рощи коротрясов в низину, заросшую пилой-травой — теперь, в сумерках, тихую и печальную.

Этцвейн размышлял вслух: «Я нахожу себя в необычном положении. Новый Аноме — идеалист и теоретик, трудные практические решения он предоставляет мне. Мне нужна помощь. Я подумал о вас, потому что вы уже помогли мне раньше, потому что я у вас в долгу. Но ваше отношение к делу обескураживает — возможно, придется найти другого помощника. В любом случае, я могу дать вам свободу и богатство — почти все, что вы хотите».

Финнерак снова потянул ошейник, болтавшийся на тощей загорелой шее: «Вы не можете дать мне свободу, потому что не можете снять с меня эту петлю. Богатство? Почему нет? Я его заслужил. А лучше всего — поручите мне управление лагерем №3 хотя бы на месяц».

«Что бы вы сделали, если бы я удовлетворил ваше желание?» — поинтересовался Этцвейн, надеясь лучше понять, что творилось у Финнерака в душе.

«О, вы не узнали бы Финнерака! Финнерак стал бы холодным, предусмотрительным судьей, взвешивающим каждый шаг так, чтобы ни в коем случае не преуменьшать справедливость возмездия. В тюрьме строгого режима Хиллен умрет через неделю или две — а его вина заслуживает гораздо более тяжкого наказания! Долгие годы он планомерно провоцировал в заключенных дерзость и неповиновение, нарочно позволял халтурить — и накладывал штрафы, увеличивавшие срок на три месяца, на шесть месяцев, на год. Никто еще в истории лагеря №3 не выплатил крепостной долг! Если б я управлял лагерем месяц, весь месяц я содержал бы Хиллена живым в клетке — чтобы все, над кем он издевался, могли подойти посмотреть на него, сказать ему все, что думают. А потом отдал бы его чумпам. Подручные его, Гофман и Кай — садисты, не поддающиеся описанию! Они заслуживают самого худшего! — в голосе Финнерака снова звучал надрыв. — Пусть отведают сполна лагерного пекла! Пусть двенадцать часов в сутки отбеливают прутья в чанах с известью, а ночь проводят в карцере — и так до конца их проклятых дней! Может, протянут два, три месяца — кто их знает?»

«Как насчет охранников?»

«Их двадцать девять человек. Ахульфы все, конечно — приличные люди не становятся тюремщиками — но пятеро не издевались и время от времени даже проявляли снисхождение. Еще десять охранников выполняли приказы точно и механически, как автоматы. Остальные — садисты. Этих нужно сразу отправить в тюрьму на болоте и никогда уже не выпускать. Десятерых педантов следует подержать какое-то время в карцере — скажем, месяца три — а потом заставить обрабатывать прутья пять лет. Пятеро охранников подобрее... — Финнерак нахмурил выбеленные солнцами брови. — С ними сложно. Они делали для заключенных все, что могли — достаточно мало — но никогда не рисковали своим положением. Размеры их вины трудно определить. Тем не менее, их вина неоспорима, они обязаны ее искупить. Допустим, пусть поскоблят прутья один год и идут на все четыре стороны — без оплаты, разумеется».

«А крепостные должники?»

Финнерак удивленно повернулся на сиденье: «О каких должниках вы говорите? Каждый десять раз отработал все, что должен! Каждый выходит на свободу и получает на руки премию в десятикратном размере первоначального долга!»

«Кто будет резать прутья?» — спросил Этцвейн.

«Плевать я хотел на прутья! — отвечал Финнерак. — Пусть воздушнодорожные магнаты сами бродят по пояс в грязи и собирают пиявок».

Снова в дилижансе наступило молчание. Этцвейн думал, что наказания, уготованные тюремщикам Финнераком, были пропорциональны причиненным ими страданиям. Впереди, черные на фоне фиолетовой вечерней зари, появились очертания частокола лагеря №3. Высоко над лагерем парил темный силуэт «Иридиксена».

Финнерак указал на россыпь валунов у самой дороги: «Нас кто-то поджидает».

Этцвейн натянул поводья — дилижанс остановился. Несколько секунд он размышлял, потом вынул универсальный детонатор, отрегулировал, направил на кучу валунов и нажал кнопку. Вечернюю тишину разорвала пара оглушительных, почти одновременных хлопков.

Этцвейн и Финнерак прошлись вдоль дороги и заглянули за валуны — там лежали два безголовых трупа. Финнерак с сожалением крякнул: «Гофман и Кай. Счастливчики, легко отделались!»

Медленно подъезжая к воротам, Этцвейн остановил дилижанс. Лагерь №3 оскорблял планету своим существованием. Справедливость должна быть восстановлена. Каким образом? Кем? По каким законам? Этцвейн сидел в нерешительности, глядя через проем ворот на темный двор, где собралась группа тихо переговаривающихся работников.

Финнерак ерзал на сиденье, нетерпеливо дергая коленями и плечами, шипел сквозь зубы. Этцвейн вспомнил приговоры, предложенные Финнераком — суровые, но, насколько можно было судить, заслуженные. В голове Этцвейна созрела наконец давно пробуждавшаяся мысль: принцип, отражавший основные этические нормы Шанта.

Соразмерность наказания преступлению определяется местными представлениями. Возмездие за лагерные жестокости должно соответствовать лагерным понятиям.

Этцвейн решил ночевать в воздухе, на борту «Иридиксена». Как завороженный, он наблюдал в бинокль за происходящим на лагерном дворе. Ворота частокола закрыли, охранников заперли в складском сарае. При свете тусклых фонарей и стреляющих искрами костров из ивняка бесцельно бродили люди, оглушенные свободой. На столах разложили лучшую провизию из лагерных кладовых — в том числе деликатесы, найденные в лавке. Работники пировали, набивая животы сушеными угрями, запивая разбавленным кислым вином из погреба Хиллена, продававшего его в долг по астрономическим ценам. Кое-кто уже отдохнул достаточно, чтобы волноваться — четверо или пятеро ходили туда-сюда, возбужденно говоря и жестикулируя. Финнерак стоял немного в стороне. Он ел немного, пил еще меньше. Снаружи, за частоколом, Этцвейн заметил вкрадчивые движения больших черных фигур — ахульфы и чумпы с любопытством окружили лагерь, привлеченные необычным оживлением.

Когда никто уже не мог больше есть, а бочка с вином опустела, работники стали петь и стучать кулаками по столам. Финнерак подошел к пирующим и громко попросил их внимания. Пение стало прерываться и затихло. Финнерак говорил довольно долго. Толпа сидела угрюмо и тихо — многие, однако, беспокойно вертелись на скамьях и пожимали плечами. Наконец трое заключенных почти одновременно вскочили на ноги — и с веселыми прибаутками, вполне дружелюбно, вытолкали Финнерака в шею, подальше на темный двор. Финнерак с отвращением помотал головой, но выступать с речами больше не стал.

Трое затейников подняли руки, призывая к тишине. Они посоветовались, ответили на раздававшиеся из толпы предложения — порой гневные, иногда насмешливые и пьяные. Финнерак дважды быстро подходил, чтобы страстно подчеркнуть какие-то обстоятельства. Оба раза его вежливо выслушали. Судя по всему, разногласия касались скорее деталей, нежели сущности обсуждаемых вопросов.

Спор становился многоголосым, неразборчивым; несогласные громко стучали по столам.

Снова вперед вышел Финнерак — его аргументы позволили прекратить пререкания. Один из работников сходил за листом бумаги и пером, стал что-то записывать под диктовку Финнерака. Голоса из толпы предлагали дополнения и улучшения.