Старый крикун и задира Половиц с пугающей внезапностью превратился в угрюмого молчальника, уделявшего упражнениям лишь поверхностное внимание. Напряжение, нагнетавшееся угрозами бригадира, разрядилось — мрачные, скучающие рабы ежедневно повторяли давно заученные движения и приемы.

Тупая безнадежность наполняла каждую минуту существования Этцвейна. Он начинал ощущать некое самоотстранение, раздвоение внутреннего сознания и внешней рутины — ум, будто отступивший на безопасное расстояние от бессмысленности бытия, безучастно, без интереса наблюдал за функциями тела.

Даже Великая Песнь уже не помогала вернуться к действительности. День за днем Этцвейн прилежно брал уроки у старой переводчицы, день за днем запоминал новые напевы и их значение. Но тяжкая мысль о том, что ему придется всю жизнь повторять фальшивые пересвисты кха, подавляла его — вся затея представлялась бессмысленной, невыполнимой, напрасной. Ну хорошо, он выучит четырнадцать тысяч напевов — что дальше? Сидеть в конуре, как Кретцель, и натаскивать очередного узника? Бездействие приводило Этцвейна в ярость, он гневно укорял себя: «Я победил рогушкоев! Я сопротивлялся, я думал и находил решения! Смирение смерти подобно — я не покорюсь! Настало время разбудить в себе дремлющие силы и подчинить судьбу своей воле!»

Так убеждал себя Этцвейн и, воспрянув духом, замышлял восстание, саботаж, партизанские вылазки, поимку и обмен заложников, захват бронзового звездолета-диска, бесполезно простаивавшего на дворе, всевозможные способы ведения переговоров с асутрами с помощью кха... Каждый план разбивался об одно и то же препятствие — практическую неосуществимость. Отчаявшись, Этцвейн попытался организовать группу единомышленников, но столкнулся с разочаровывающим всеобщим безразличием. Откликнулся только один из заключенных, задумчивый сухопарый субъект из каразского округа Сапровно по имени Шапан — так в Каразе называли жесткий сорняк с цепкими усиками, походившими на рыбацкие крючки. Шапан, казалось, живо заинтересовался взглядами Этцвейна, и Этцвейн уже почувствовал, что наконец нашел товарища и союзника, когда Кретцель во время одного из уроков заметила между прочим, что Шапана считают самым подлым провокатором в лагере: «Из-за него сгинули человек двенадцать. Он поддакивает каждому, кто строит крамольные планы, подзуживает недовольных, а потом обо всем докладывает надзирателям-кха. Зачем ему это нужно, ума не приложу — за доносы не дают никаких поблажек. Одним словом, извращенец».

Этцвейн сначала рассвирепел, но скоро почувствовал острое отвращение к себе и впал в сардоническую апатию. Шапан подсаживался к нему, проявляя готовность составлять новые заговоры, но Этцвейн притворялся тугодумом.

Перезвон медных гонгов разбудил рабов ночью, когда сырая, тяжелая тьма еще окутывала лагерь. Доносились возбужденные трели кха, топот бегущих ног — что-то случилось, хозяева всполошились. Из-под шишковатого купола над гаражом для штурмовых машин раздался дикий улюлюкающий вой: сигнал общей тревоги. Рабы выбежали на двор. Поодаль темнела безмолвная масса транспортного звездолета. Никто ничего не понимал — заключенные бормотали, с сомнением высказывая противоречивые догадки.

Из корабля вышла дюжина кха с асутрами, вцепившимися им в загривки. Кха заметно спешили. Темнота наполнилась щебетом и свистом — кха перекликались в «сокращенносправочном» Первом стиле. Снова завыла улюлюкающая сирена. Нервничающие бригадиры построили подопечных. Тех, кто учился управлять оружием и штурмовыми машинами, погнали в транспортный звездолет — вверх по трапу в длинный, тускло освещенный трюм. От немытой палубы, покрытой гниющими органическими остатками, исходила удушливая вонь. Рабы сгрудились вплотную, упираясь подбородками друг другу в плечи и спины. Испарения десятков тел добавляли к смрадной атмосфере трюма сладковатую примесь прокисшего пота.

Корпус дрогнул, корабль взлетел. Рабы хватались за стойки, прижимались к стенам и цеплялись друг за друга, хотя падать было некуда. Одних тошнило, другие стонали похоронными голосами, третьи кричали от гнева и страха — этих заставляли молчать ударами и пинками. Крики стали раздаваться реже, глухие стоны мало-помалу прекратились.

Корабль летел час или два часа — и наконец приземлился, грубо встряхнув толпу невольников. Двигатели смолкли, звездолет замер. Задыхаясь, рабы не помышляли ни о чем, кроме возможности глотнуть свежего воздуха, и принялись колотить кулаками по обшивке с криками: «Пустите! Пустите же!»

Люк открылся, в трюм ворвался порыв ледяного ветра. Невольники инстинктивно отшатнулись, сдавив задние ряды. Раздался громкий голос: «Выходите все, по порядку! Кхахеи в опасности, время настало!»

Сгорбившись навстречу ветру и обхватив себя руками, рабы спустились в непроглядную, бушующую холодом темноту. Поодаль, справа, мигал бледный фонарь. Пронзительный голос приказал: «Вперед, к фонарю, шагом марш! По одному, из строя не выходить!»

Уставшие, не выспавшиеся люди зашевелились. Никто не проявлял желания идти, но каким-то образом все побрели гуськом к фонарю по податливо-пружинистой, слегка губчатой поверхности. Моросящий морозный дождь хлестал в лицо. Этцвейну казалось, что он движется в кошмарном сне, что все это скоро кончится и он проснется.

Нестройная колонна остановилась перед приземистым строением. Подождав пару минут, невольники двинулись дальше, вниз по наклонной рампе в тускло освещенный подземный зал. Промокшие и дрожащие, обученные воевать рабы жались друг к другу, от их грязной одежды поднимался дурно пахнущий пар. В дальнем конце зала послышались фальшивые переливы флейты — кха взобрался на скамью и обращался к толпе. К чернокожему циклопу присоединился сгорбленный старик с удивительно длинными, тощими руками и ногами.

Кха разразился последовательностью пересвистов в Первом стиле. Старик заговорил, широко открывая беззубый рот, чернеющий под зарослями усов: «Передаю смысл сказанного. Враги прилетели на звездолете. Уже соорудили укрепления. Снова супостаты стремятся захватить Кхахеи! Они убивают мудрых помощников...» Старик запнулся, прислушиваясь к переливчатым трелям кха, а Этцвейн спросил себя: «Мудрые помощники — это еще кто такие? Асутры?» Старик снова разинул рот: «Кха будут драться, и вы будете драться плечом к плечу с хозяевами-кха. Вас не забудут, о вас упомянут в Великой Песне...»

Старик слушал, но кха перестал щебетать, в связи с чем толмач обратился к толпе самостоятельно: «Взгляните вокруг себя, посмотрите друг другу в лицо — наступает лихое время. Многие из вас не увидят завтрашнего дня. Многие умрут — как их запомнят? Не по имени и не по внешности. Запомнят вашу отчаянную храбрость. В напеве Великой Песни будет сказано: в предрассветных сумерках люди выехали на штурмовых машинах, чтобы помериться силами с врагом!»

Снова засвистел чернокожий циклоп. Дряхлый толмач выслушал и перевел: «Тактика проста. Бешено, врасплох атакуют безымянные разрушители в стремительных, изрыгающих огонь машинах-саламандрах. Враг в смятении, враг бежит! Что вам осталось, кроме ярости и отчаяния? Внушайте страх! Вперед, только вперед — другого пути нет! Враги укрепились в северных болотах, орудия защищают их от атаки сверху. Но мы нападем снизу...»

Этцвейн закричал из темноты: «Кто наши враги? Люди, такие же, как мы! Зачем убивать людей и помогать асутрам?»

Старик склонил голову набок. Кха чирикал. Старик сыграл несколько фраз на двойной свирели и снова обратился к воинам-рабам: «Я ничего не знаю, так что не задавайте вопросов. Враг есть враг — неважно, как он выглядит и кем он притворяется. Вперед: убивайте, разрушайте! Такова воля кха. От себя добавлю: желаю удачи! Судьба нас подвела, жаль умирать вдали от Дердейна. Но раз уж мы должны погибнуть, почему не погибнуть храбро?»

Из толпы послышался другой голос, хриплый, издевательский: «Храбрости нам не занимать, умрем как положено — пусть твой кха не сомневается! Не зря нас привезли так далеко, не зря мы выжили так долго!»