Исхода не было. Поневоле пришлось отложить поход на утро.

Они решили принести в пещеру сучья срубленного утром смолистого дерева, за ночь просушить их у костра и, запасшись лучинами, снова двинуться в Пещеру барса.

— Надо искать следы Ашота. Без этого мы снова заблудимся, снова будем ходить без толку, — сказал Саркис.

— Да, но разве на сухих камнях увидишь следы? В этих ходах и земли-то нет и пыли нет, на которой мог бы остаться след.

Устремив глаза на колеблющееся пламя костра, они умолкли и глубоко задумались. Ах, если бы появился сейчас на пороге пещеры их дорогой товарищ! Больше, кажется, не осталось бы у них и забот на свете!

Эта ночь показалась им длинной, как целый год.

Вы помните, наверное, что из Виноградного сада и с порога Пещеры отшельника был виден клочок Араратской долины, по которому пролегает шоссе Нахичевань-Ереван.

Сквозь узкий просвет между высокими скалами можно разглядеть лишь маленький участок этого шоссе — такой маленький, что проезжающая по нему машина остается в поле зрения не более одного мгновения.

Вот почему юные пленники Барсова ущелья и не могли сообщить никому о том, где они находятся.

Правда, они разжигали жаркие костры на гребнях гор у Овчарни и на «баррикадах» перед Пещерой отшельника, надеясь, что их заметят с шоссе. И действительно, люди, проезжавшие там ночью, видели огни, горевшие на далеких вершинах. Но кому могло прийти в голову, что это сигналы пропавших ребят? «Охотники разложили костер, доброго им здоровья», — думали люди и спешили дальше.

— Что поделаешь, нет в нашей среде Горлан-Ована![46] — сокрушался Гагик. — Стянул бы он себе брюхо медвежьей шкурой да так зарычал, что голос его загрохотал бы и донесся до берегов Араза… Эй, эй, здесь мы! — кричал Гагик, замечая машину, мчавшуюся по шоссе. Но только горы и отзывались многоголосым эхом на его тоненький голосок.

В ту ночь, когда, размахивая горящими смолистыми факелами, ребята спускались в балку посмотреть, не приходил ли какой-нибудь зверь полакомиться потрохами медведя, заведующий колхозным складом Паруйр возвращался из очередной поездки в Ереван.

Он сидел в кабине шофера, закутавшись в шубу, и молча курил. Мрачные мысли одолевали Паруйра. Чувствовал он, что тучи скопляются над его головой и что даже всемогущие деньги не в силах их разогнать.

И это было удивительно. Ведь до сих пор только в деньги и верил Паруйр. В минуты, когда винные пары кружили голову, он, не стесняясь, говорил: «Деньги все темные места освещают», «Деньги — что обнаженный меч», «Деньги человека и в рай и в ад ведут», «На небе — бог, на земле — деньги».

Паруйр забывал при этом одно «незначительное» обстоятельство: народ сложил эти пословицы совсем в других условиях и при других порядках. А теперь и люди другие стали, и роль денег иная.

И только в последнее время Паруйр начинал понимать, что не от всего можно откупиться деньгами.

Что делать? К кому обратиться? Не поколебалось бы положение председателя Арута, можно бы на него опереться, но дни Арута сочтены, только общего собрания и ждут… Пропал тогда Паруйр.

Вот какие горькие мысли одолевали заведующего складом, когда машина проезжала против Барсова ущелья. И вдруг он заметил двигающиеся во мгле огни.

«Что за чудеса?» — со страхом подумал он и, вероятно, перекрестился бы, не сиди с ним рядом шофер.

— Сероб, что это за огни там, в горах, бегают? А? — спросил он испуганно.

Шофер засмеялся:

— Какие еще огни? Показалось тебе.

Но машину остановил. Они вышли и долго вглядывались в темноту, однако больше ничего не увидели.

— Говорю — померещилось тебе. Прочти молитву, отгоняющую злых духов, и глазам твоим больше ничего казаться не будет, — пошутил шофер и полез в кабину.

«С ума схожу, должно быть. Слишком много думаю», — сказал себе Паруйр.

Машина тронулась.

До самого села Паруйр не проронил ни слова, но огоньки, мелькавшие на склонах гор, не давали ему покоя, темные мысли смущали его.

В селе Паруйр никому не рассказал о виденном — побоялся насмешек. И только спустя неделю поведал о своих страхах жене.

Та поделилась с соседкой, соседка шепнула приятельнице. Так сельский «беспроволочный телефон» в течение дня разнес слух об огоньках на склонах Барсова ущелья по всему колхозу.

Услышал о них и Арам.

— Эх, кто знает, что ему от страху померещилось! — безнадежно махнул рукой охотник. — Трусоват он.

Огни, промелькнувшие ночью в горах, могли бы указать людям истинный путь. Однако в селе не нашлось никого, кто поверил бы Паруйру. Вещи, найденные в русле потока, казалось, неопровержимо говорили о том, что ребят унесла вода. Только родители ребят не верили, не хотели верить в то, что надежды уже не осталось. И все с тем же душевным трепетом поджидали они у своих осиротевших жилищ старика Мурада.

Тяжело было Мураду каждый день встречаться с матерями ребят, говорить им слова надежды, в которые он и сам уже не верил. «До каких же пор я буду их обманывать?» До каких пор буду притворяться? — думал он. — Нет уж, пускай кто-то другой приносит почту, пускай у другого спрашивают».

И Мурад попросил сельсовет освободить его от должности письмоносца.

По сравнению с новой бедой все пережитое прежде казалось ребятам пустяком. Они потеряли товарища. Что перед этим голод, холод, угроза гибели? Без Ашота они словно осиротели.

— А как я из-за всякой ерунды дразнил его, как старался осмеять самый мелкий его недостаток! — всем сердцем сокрушался Гагик. — Был бы он сейчас тут, пусть хотя бы до свету речи говорил, пусть с утра до вечера делал бы замечания!

И — удивительное дело! — как ни старался Гагик припомнить у Ашота хоть какой-нибудь серьезный недостаток, он не находил его.

Шушик сидела, охватив руками колени, и тихо плакала. Пастушок Асо мягко уговаривал ее:

— Усни, хушкэ Шушик, поздно.

Но могли ли они уснуть?

Едва взошло солнце, ребята были у Пещеры барса и зажигали свои факелы.

— Саркис, не лучше ли тебе с Шушик остаться здесь и поддерживать огонь? — посоветовал Гагик.

— Нет, я в долгу перед Ашотом. Я должен пойти во что бы то ни стало, — твердо заявил Саркис.

И товарищи не смогли пройти мимо высокого чувства, родившегося в сердце этого мальчика.

А Шушик? Она предпочитала идти с товарищами навстречу любой опасности, чем в томительном ожидании оставаться у входа в пещеру. Однако, вновь увидев мрачные, со впадинами и выбоинами стены, девочка испугалась. Ей показалось, что это ниши — жилища сказочных драконов или логова неведомых зверей. Пропустив товарищей вперед, она робко плелась в хвосте.

Держа над головами пылающие лучины, ребята, как и накануне, пошли вперед по мрачным ходам. «Эй, Ашот! Эгей, эй, эй!» — гулко разносилось под сводами ходов и гротов.

Когда они пришли к месту, где ходы разветвлялись, Гагик сказал:

— Вчера мы пошли направо, по широкому ходу, сегодня придется исследовать левый.

Товарищи согласились, хотя по-прежнему считали, что Ашот не мог выбрать этот узкий и мрачный туннель. Не знали же они, что их самолюбивый друг не остановится ни перед чем.

Почти ползком, часто спотыкаясь и обдирая о камни колени, пробирались они по этому трудному ходу, осматривали его стены, но никаких следов Ашота не находили.

— Стойте! Вот мысль так мысль! — вдруг ударил себя по лбу Гагик. — Ашот не делал пометок на стенах, забыл, но ведь должен же он был бросать на землю догоравшие лучины, а?

— Конечно… Как начинали жечь пальцы, должен был бросать, — согласился Асо.