— Да, — согласился Асо. — Но ведь если вход будет узким, дым будет стлаться по самой земле, глаза выест, — сказал Асо. — А из этой дым будет выходить легче и скорее. Вход мы заложим камнями, и он станет уже.

В другое время Ашот не согласился бы, но события последних дней как будто сделали его более покладистым. Ничего не сказав, он вошел в пещеру. Голову наклонять не пришлось, но чем дальше, тем потолок пещеры становился все ниже и постепенно, образуя угол, спускался к самому полу. Именно поэтому Асо и утверждал, что в такой пещере дым не будет стелиться по потолку.

Выйдя наружу, ребята заметили, что здесь, вдали от их прежнего жилья, довольно много валежника, травы. Уцелели и невзрачные елочки, разбросанные по склонам.

Ашот и Асо быстро собрали топлива, наломали пышных еловых веток и вернулись к товарищам.

Гагик встретил их на пороге:

— Что это у тебя. Ашот, глаза поблескивают? Наверное, прекрасное жилье нашел? — затараторил он. — Только я лично ни в какую пещеру не полезу в такой ясный день.

Солнце действительно грело так, что ни у кого не было охоты прятаться в холодный каменный мешок.

В прошлую ночь ребята так настрадались от холода что сейчас были почти счастливы, и как ни настаивал Ашот на том, что пора заняться переселением в новое жилье, никто не мог заставить себя встать с места.

Сладкая дремота овладела в этот день пленниками Барсова ущелья. Особенно наслаждался ею Саркис.

Мальчик лежал на спине, положив руки под голову и протянув больную ногу к костру. Неподвижно уставившись в голубую гладь неба, он восстанавливал в памяти и переживал события дня. Порой на его лицо набегала мрачная тень, но почти сейчас же ее сменяла счастливая улыбка.

Закрыв глаза, вновь и вновь переживал Саркис то свое падение со скалы, то буйную силу потока — короткое, но, пожалуй, не менее страшное мгновение. А нога? Ах, какая это была ужасная боль! И здесь помогли товарищи. Ведь они и не знали, что избавили его от большой беды.

И Саркис вспомнил случай, который произошел, когда электрифицировали колхозный ток Монтер Рубен упал со столба и вывихнул тазобедренный сустав. Рубена не отвезли вовремя к хирургу, и он целые две недели пролежал дома, а потом уже ничего нельзя было сделать. Даже профессор не помог. Он сказал, что на тринадцатый день еще можно было спасти ногу, а позже — никак. Так и остался Рубен хромым и будет ходить на костылях до самой смерти…

Вот от какого большого несчастья спас его, Саркиса, пастух Асо!

— Потерпи же немного, Ашот! — донесся до Саркиса голос Гагика.

Но, не дослушав, Саркис снова вернулся к своим мыслям, и голоса товарищей, казалось, отдалились.

«А мало разве сделал Ашот? Он меня не то что от увечья — от самой смерти спас! — с возрастающим чувством благодарности продолжал размышлять Саркис. — Только между Ашотом и Асо горы и ущелья лежат.

У Асо — золотое сердце. Он делает добро незаметно, не задевая этим тебя, а у Ашота все напоказ. Сделает что-то большое, хорошее, но так, словно в лицо тебе швырнет, да еще, того и гляди, попрекнет… Да, когда Ашот произносит свои наставления, чувствуешь, что он считает себя вправе говорить тоном благодетеля. Мол, сделал что-то для тебя — и ты ему обязан. Нехорошо!..»

И Саркис, как ни старался, не мог побороть в себе неприязнь к Ашоту.

«Но о чем это они спорят?»

Он отвлекся от своих мыслей и прислушался. А, кажется, Ашот хочет перебираться в новую пещеру, а Гагик возражает. Этот Гагик все еще не смирился с тем, что Ашот не допускает возражений, особенно в присутствии Шушик. Разве можно возражать начальству, подрывать его авторитет?

Насмешливая улыбка скользнула по истомленному лицу Саркиса. «Ох, как он разгорячился! Наверное, Гагик чем-нибудь задел его, уязвил…»

— Почему вы не подчиняетесь? Зачем вы меня, в таком случае, выбирали?

И вдруг спокойный голос Гагика:

— Да оставь ты, Ашот, эту манеру говорить с нами! Мы ровесники, и вовсе не нужно, чтобы кто-то из нас вел себя с остальными как какой-то начальник, — приказывал, распоряжался! Научись советоваться, обмениваться с товарищами мыслями.

Саркис заметил, что Гагик необычно серьезен, а у Ашота нервно подергивается левая щека, на которой почти неразличимы стали родинки, так он покраснел. Нетерпеливо слушая Гагика, он то и дело искоса поглядывал на Шушик, нота как будто вовсе и не слушала.

— Правда, — продолжал Гагик, — под давлением масс, — и он ткнул себя пальцем в грудь, — под давлением масс ты стал демократичнее, но это еще не…

— Я тот же, каким и был/ — резко оборвал Ашот.

— Нет, немного переменился. Ты уже не говоришь «сделай, то-то», ты говоришь — «сделаем»… Это хорошо. Но все-таки любишь приказать. Нет-нет и нагрубишь. Брось, братец, ведь от этого пользы не будет. Если тебе нравится, когда тебя слушают, говори по-хорошему. Если, же…

Эти «если», как и вообще вся «обвинительная речь» Гагика, больно задевали самолюбие Ашота. Он действительно в последние дни старался быть немного мягче, проще с товарищами. Но сейчас… «Нет! Видно, иначе с ними и нельзя!» — в порыве раздражения мелькнуло в сознании Ашота, и, не сдержав себя, он резко бросил:

— Без меня вы бы вообще пропали! Все!

Гагик до сих пор старался говорить полушутливым тоном, хотя на этот раз ему это плохо удавалось. Но, услышав последние слова Ашота, он заметно помрачнел и после короткого молчания сказал:

— Ладно, Ашот. Раз ты о себе такого высокого мнения, то, кажется, полезнее всего будет просто заменить тебя другим. И я поговорю об этом с ребятами. Так будет, лучше прежде всего для тебя самого.

Ашот язвительно засмеялся:

— Кто меня заменит? Трусливый Гагик или… — Он был готов каждого наделить каким-нибудь обидным прозвищем, однако спохватился: глупо же восстанавливать против себя других…

— Гагик, довольно! Ашот, прошу тебя, замолчи, — вмешалась Шушик. Глаза ее были полны тревоги, а сердце билось беспокойно.

— Нет, Шушик, нет, так оставлять нельзя! — разгорячился Гагик. — Ты только вспомни: «Чтоб я нытья не слышал!», «Не хнычь!», «Делай то, что тебе приказано!..» Что это за тон? Как он говорит с нами? Если сейчас не сбить с него спесь, что из него вырастет? Хотите, я докажу вам, что авторитет Ашота дутый? Попробуем-ка проголосовать за него… Тайным голосованием, конечно.

Никто не отозвался, но чувствовалось, что ребят даже заинтересовал такой «эксперимент». К тому же привлекала своей серьезностью и сама процедура тайного голосования.

Гагик достал из сумки Шушик тетрадку, вырвал из нее страничку и, разделив на части, сделал несколько билетиков.

Ашот с презрительной улыбкой следил за товарищем, и в его черных глазах сквозило изумление: как это случилось, что такой мягкий и покорный мальчик вдруг стал серьезным, решительным?… «У него, вероятно, какие-то старые счеты со мной», — подумал Ашот и начал копаться в памяти, когда и какое зло он сделал Гагику. Но ничего, конечно, не вспомнил.

«Или завидует он тому, что я старший? — мысленно предположил Ашот. — Да, конечно! Сам думает стать начальством… Станешь ты, как же!..» И Ашот рассмеялся наивности товарища.

— Ты что смеешься? Думаешь, шучу? — все больше распалялся Гагик. — Вот твой билетик! В нем пять имен. Четыре зачеркнешь, одно оставишь. Потом отнесешь и бросишь вон за тот камень.,

«Неприятно вышло», — думал Асо, но скромность не позволила ему вмешаться в спор.

Саркис молчал, но, по-видимому, тоже не был против переизбрания Ашота. Шушик сидела, погруженная в раздумье. Но вот, словно решившись, она сказала Гагику:

— Хорошо, дай и мне такую записку и карандаш.

Угроза, почудившаяся Ашоту в словах девочки, обрадовала его. Уж она-то, Шушик, безусловно за него! Что до Саркиса, то ему ведь он сделал столько добра! Было бы просто черной неблагодарностью голосовать против своего спасителя! «И Асо, конечно, мой, — быстро взвешивал Ашот свои шансы. — А раз так, значит, четыре голоса из пяти обеспечены! Ведь я-то тоже голосую! А Гагик останется один…»