Я вернусь к Миле позже, а сейчас расскажу еще об одном важном отрезке времени в своей жизни — переходе в другую школу и учебе в старших классах. Мы с братом перешли в восьмую одиннадцатилетнюю школу. Наряду с первой школой, которая уже тогда была «английской», наша считалась одной из самых престижных. Мы сразу поняли почему. В отличие от десятой, демократичной школы, в которой учились хулиганы со всей округи, здесь учились дети «начальства», видной интеллигенции и партийных руководителей. Вся эта компания была слегка разбавлена детьми учителей, врачей и простыми детьми, проживающими по близости. Школа была большая, ухоженная, с красивым цветником перед входом и новым спортивным залом. Но самое главное и самое драгоценное в этой школе были ее учителя. Таких знающих, строгих и требовательных учителей у меня еще не было. Математику, мой самый нелюбимый предмет, преподавала Зинаида Ивановна Румянцева. Все ученики ее панически боялись и уважали. Зинаида Ивановна была невысокой, некрасивой женщиной, но большие, чуть навыкате серые глаза ее светились умом и весельем, а когда нерадивый ученик заикался у доски, эти глаза метали молнии такой силы, что мозги от ужаса атрофировались. Я учила математику исправно и старательно. В этом благородном деле мне помогали мои новые подруги, особенно первая среди них, Рита. До сих пор я ничего не понимаю в алгебре, но как ни странно, со временем поняла и полюбила геометрию. Наверное, потому что для ее понимания необходимо воображение, а с воображением у меня всегда было все в порядке. Все мои новые подружки были, на мой взгляд, самыми умными и красивыми. Моя любимая Рита казалась мне верхом ума и красоты, она училась на пятерки, понимала математику, физику и химию, а еще у нее были зеленые раскосые глаза, чудесные густые светлые волосы и при небольшом росте точеная фигурка. В кинотеатре им. Горького (сейчас на его месте стоит поклонный крест) только что прошел французский фильм «Шербурские зонтики», с прелестной Катрин Денев в главной роли. Чем-то Рита напоминала ее, особенно, когда делала прическу а ля Катрин Денев. Сама Рита считала себя некрасивой, потому что все ее тонкое личико было покрыто бледными пятнышками-веснушками, а когда она краснела, они становились ярче и виднее. Мы с Ритой дружили еще с несколькими девочками из своего класса — с Тамарой, Валей, Лидой и пришедшей к нам в десятом классе Светланой. Какие они все были разные и замечательные. Нам было по шестнадцать лет. В этом возрасте девочки моего поколения мечтали о большой любви на всю жизнь, о том, чтобы, как в кино, всем классом поехать куда-нибудь на стройку, например, на БАМ, и стать знаменитыми. Так нас воспитывали в школе и дома. Мы были ужасно романтичными, очень чистыми в помыслах и тем более в действиях. Особенно мы с Ритой, потому что мы были самыми худенькими и маленькими, плоть пока нас не обременяла. Нам хотелось дружить с мальчиками, нравиться им, встречаться с ними и вместе гулять, что мы с переменным успехом и делали. Поцелуи и что-то еще представлялось мне в неясных мечтах, влекло и пугало одновременно. Мы зачитывались романами о любви и стихами. А я пыталась сама сочинять стихи.

Как многие юные начитанные создания, я начала составлять ритмические строчки и рифмовать их в 16 лет, а затем с некоторой периодичностью при перемене времени и мест, в трудные минуты жизни и просто по случаю.

Стихотворная форма многих привлекает кажущейся внешней простотой и лаконичностью. Думаешь, как здорово, столько мыслей и чувств можно уместить в малое пространство стиха! Отсутствие знаний о стихосложении подкрепляет уверенность в том, что это очень просто — нужно только к своим чувствам и мыслям подобрать рифмы — и все, стихотворение готово. Кто в России не писал стихов?!

Но, что же на самом деле влечет нас к поэзии так сильно и, что заставляет массу бесталанных людей писать стихи, эти тончайше организованные художественные формы, наполненные сжатым до предела смыслом и чувством? Что заставляет людей раз за разом возвращаться к поэзии, к этой высшей форме существования языка, или, как писал в девятнадцатом веке Эрнст Теодор Амадей Гофман, к этой «внутренней музыке», в которой «открывается священная гармония всего сущего, как глубочайшая из тайн природы»? Не претендуя на первенство своих доводов, думаю, что сочинение стихов это своеобразная компенсация при духовной и\или физической дисгармонии, это средство упорядочивания внутреннего состояния человека извне. Будучи сверхупорядоченной структурой, она своими ритмами на всех речевых уровнях воздействует, по всей вероятности, на психофизиологические ритмы человека, придавая им некую стройность и гармонию.

Давно замечено, что даже чтение стихов необыкновенно сильно воздействует на человека. Ярчайшим и крайне выраженным свидетельством тому является рассказ вологодского писателя, поэта и российского мученика XX века Варлама Шаламова, «Выходной день». Пережив двадцать лет сталинских лагерей и ссылок, дойдя до последней черты отчаяния от голода, пыток унижения и холода, он писал, что «последним спасительным» для него «были стихи — чужие любимые стихи, которые удивительным образом помнились там, где все остальное было давно забыто, выброшено, изгнано из памяти». Чтение стихов спасало его от смерти! В этом же рассказе говорится о спасительном воздействии молитвы. А ведь молитва — это тоже ритмически организованная структура, недаром она читается на распев, соединяя мелодические и прозаические ритмы.

Не менее сильным воздействием на нас обладают также музыка и живопись — виды искусств, обладающие выраженной ритмической структурой. Тут можно ответить себе на вопрос, почему один поэт, художник или композитор нам нравится, а другой нет. Почему молодым нравится более ритмичная и менее нагруженная мыслью музыка, а зрелым людям музыка более мелодичная и глубокая по смыслу? Ответ, по-видимому, заключается в том, в какой степени внутренние ритмы организма человека совпадает с внешними ритмами художественного произведения.

Насколько же сильнее воздействие стихотворной формы на человека, когда он сам пишет стихи. В 1834 году Е. А. Баратынский, один из первых лириков «золотого века» русской поэзии, написал гениальные строки:

Если вспомнить, когда я писала свои стихи, то получается, что это было в переходном возрасте, в минуты одиночества и непонимания со стороны других, когда в душе были разлад и тоска. А написание стихотворения — это настрой на лирический лад, улавливание мысли и образа, подбор слов для их выражения, обработка текста в соответствии с правилами стихосложения. Все это привносит в душу покой и удовлетворение. И все же это еще не стихи. Стихи — это, наверное, как у А. С. Пушкина или А. А. Ахматовой, которые говорили, что они не пишут стихов, а лишь записывают их, как будто с чьего-то голоса, звучащего извне.

Близкое знакомство с настоящей поэзией в последующие годы остановило мои графоманские потуги на долгие годы, пока снова не пришла внутренняя потребность преодолевать себя, новую жизнь, подступающие недуги и слабость, препятствия, встающие на пути пожилого человека в двадцать первом веке, обесценившем эту жизнь как никогда прежде.

Но вернемся в восьмую городскую школу, к моим милым подругам и учебе. Кстати, я уделяю так много внимания девочкам, потому, что училась в девичьем классе. В нашей школе проводился очередной педагогический эксперимент. Старшеклассников разделили на женские и мужские классы, введя профессиональное обучение. Два класса девочек обучали библиотечному делу и педагогике, а два класса мальчиков обучали слесарному и столярному делу. Довольно странный выбор профессий, если учесть элитарность нашей школы. Видели бы вы этих слесарей и токарей — наших шикарных мальчиков из класса «А», одетых по последней моде и увлекавшихся чтением Э. Хемингуэя, И. Эренбурга в неблагонадежных толстых журналах «Новый мир» и «Иностранная литература», а также западной музыкой и живописью! Наш класс «Б» обучали библиотечному делу. Обучали, однако, настолько хорошо, что многие девочки, даже после окончания педагогического института пошли работать в библиотеки города и до сих пор там работают.