Мы живем в деревянном двухэтажном барачном доме из бруса, с четырех сторон обтесанных бревен. Внутри и снаружи дома шершавые стенки, а между брусьями плотно утрамбована пакля, пахнущая льняным маслом и новым бельем. У нас с соседями общий коридор и кухня. Мне шесть лет, и я открыто, безнадежно и со всей силой первого чувства люблю восемнадцатилетнего сына соседки, Игоря. Соседка берет меня на руки и спрашивает: «Хочешь замуж за Игоря?» — «Хочу!», отвечаю я, горько плача. А соседка смеется. Игорь знает, что я его люблю, и посылает меня передавать записки своим девчонкам. Это происходит весной, ветер с севера довольно холодный, и мама заставляет меня надевать, сделанную из искусственного меха красную лохматую шубейку, из которой я давно выросла — тонкие руки торчат из рукавов, а снизу она не закрывает резинки и голые ноги между чулками и штанишками. Моя детская одежда делает унижение еще более острым. Сердце разрывается от горя, но я иду и передаю его записки. За это Игорь сажает меня на раму и катает на велосипеде по деревянному настилу дорог и мостков. Счастливые мгновения!
Архангельск стоит на сухом болоте, земли нет — кругом один торф. Весной и осенью торф превращается в жидкую кашу. Все дороги в городе деревянные, они сделаны из большущих обтесанных бревен. Вдоль дорог тянутся мостки, по ним ходят люди. Мостки — это длинные деревянные короба, похожие на квадратные трубы, сверху на них положены доски. Теперь их уже нет, а тогда… По ровной деревянной дороге хорошо было кататься на велосипеде, и падать на нее было мягче, чем на асфальт. Правда Саша однажды затормозил босой ногой, и бабушка потом делала ему «операцию» — уложив на диван, бритвой разрезала тонкую кожицу на ступнях и вынимала из них длинные и толстые занозы. Здорово было также лазить под мостками из одой секции коробов в другую и так далее, насколько можно было пролезть пятилетнему мальчишке и шестилетней девчонке. Там было темно, страшно, сыро и пахло поганками. Вообще мы много времени проводим у земли и на земле, всегда что-то ищем, копаем — то собираем цветные стеклышки, то фантики от конфет, то закапываем клады из этих же стеклышек и фантиков. Торф для меня не пустое слово, я знаю его на ощупь, он состоит из перепревших корешков болотных трав, у него коричневый цвет и кисловатый, железистый запах и вкус; он мягок под ногами и немного пружинит.
Как-то летом папа везет маму, Сашу и меня из Архангельска в деревню, где он родился и вырос. Мы едем на поезде, потом на машине, потом на телеге, как у Николая Рубцова: «Я уплыву на пароходе, потом поеду на подводе, потом еще на чем-то вроде, потом верхом, потом пешком пройду по волоку с мешком и буду жить в своем народе». Папа родом из Вологодской области. Его деревня называлась Павлово (теперь ее уже нет) и находилась недалеко от села Рослятино.
Вот мы в небольшой избе. Нас много, кроме нашей семьи здесь находятся дедушка Андрей Логинович, бабушка Наталья Павловна и моя тетя Люда, большая девочка. Мы спим на полу на матрасах, бабушка на печке, а дед с тетей Людой на сеновале. С утра до вечера в дверях в комнату стоит толпа деревенских ребятишек, которые молча смотрят на нас, как на чудо — мы городские, здесь таких не видели. Нас с Сашей наперебой носят на руках, рассматривают нашу одежду и сандалии, удивляются нашему выговору и сами говорят на каком-то странном и непонятном наречии. Саша с утра сидит на горшке и картаво ноет: «Зачем давали кгутые яйца?» Он повторяет эту фразу без конца, и она, эта фраза, и Сашина картавость, и его ноющий голос навечно оседают в моей памяти.
После Архангельска здесь необыкновенно зелено, много травы, полевых цветов и высоких деревьев. Под окнами на черной земле растет черемуха. Утром рано бежим по росистой траве мимо речки к лесу, идем за малиной. На скошенном лугу, у самой воды свернулся уж, а нам кажется, (у страха глаза велики!), что это змея и вот-вот нас укусит! Взрослые собирают малину стоя у кустов, а меня посадили на поваленную ветром старую елку. Елка лежит в малиннике под углом, корневая часть выворочена наверх и запуталась корявыми пальцами в кустах, а вершина направлена вниз и лежит, погрузившись в зелень. Я сижу высоко у самых корней, свесив ноги прямо в куст, обсыпанный крупной, сладкой малиной. Все увлечены сбором ягод, и постепенно все смолкает вокруг. В тишине слышится чье-то сопение и чавканье. Вдруг кто-то крикнул: «Медведь!» Все бросились бежать — люди в одну строну, медведь, с треском ломая ветки — в другую. Я даже испугаться не успела, как кто-то подхватил меня на руки и унес домой.
Всюду шепчут: «Умер Сталин!», «Сталин умер…» Этот день я хорошо помню — одна гуляю по улице. Ранняя весна. Идет снег крупными хлопьями и тут же тает. Стоит странная тишина. Людей на улице нет — улица окраинная. На всех домах приспущенные красные флаги с черными траурными лентами. Я хожу, подняв лицо к серому небу, и ловлю ртом снежинки.
Моя мама работает в школе — она учительница первого класса женской школы. О, как я хочу в школу! Школа — земля обетованная, там все самое интересное, там новая жизнь! Наконец первое сентября и знаки новой школьной жизни — форма, коричневое шерстяное платье, белый нарядный фартук, портфель с Букварем, тетрадями и деревянной ручкой с тонким пером. Первый раз в первый класс! Моя школа — женская. Напротив, через дорогу расположена мужская школа. Какая между ними большая разница! Моя школа чистенькая, ухоженная, во дворе разбиты красивые клумбы с цветами. В самой школе опрятно одетые девочки в белых фартуках и с белыми бантами в волосах чинно гуляют по коридору парами или стоят в стороне небольшими группами. Никто не бегает и не шумит. Совсем другое дело наши соседи. Пыльный двор оглашается криками играющих в футбол мальчишек. Что там внутри, я не знаю, хотя очень любопытно было бы туда заглянуть. Мальчики тоже очень интересуются нашей школой и нами, они совершают набеги на нашу территорию и норовят толкнуть или дернуть за косы. Почти у всех девочек косы. У меня толстая коса до пояса, предмет мучений, а не гордости. Постоянно приходится расчесывать и переплетать волосы, а уж про мытье я и не говорю, тогда ведь не было шампуней. Да и мыла-то хорошего не было. Бабушка, Евдокия Максимовна, учила меня мыть голову хозяйственным мылом и полоскать уксусом. Запах уксуса всегда напоминает мне мытье волос в бане.
Во втором классе наши школы объединили, получилась смешанная школа. Она быстро приобрела тот вид, который школы имеют и по сей день — истоптанный, изношенный множеством ног пол, шум и гам на переменах, беготня по коридорам и возня младших детей. Но на уроках царил полный порядок. Учителя были строгими, и нам даже в голову не приходило их не слушаться или подвергать сомнению их знания и авторитет. Меня посадили за первую парту с мальчиком. Мальчика звали Алик Шакиров. Он был маленький, черноволосый и кареглазый. Мы друг другу очень понравились и стали друзьями. Он хорошо рисовал, и у него всегда были пятерки по рисованию. Мне он тоже помогал рисовать. Я очень старалась учиться, мне хотелось получать только отличные отметки. Наша учительница заболела, так нам сказали, и почти полгода уроки в нашем классе вела моя мама. Мне это было очень приятно, я гордилась мамой, но она редко ставила мне пятерки. Я, конечно, переживала из-за этого.
Время от времени с нами жила бабушка Евдокия Максимовна, мамина мама. Ее «выписывали» с Украины из города Николаева, когда не с кем было оставлять детей. В то время я очень всех любила — маму, отца, бабушку, Сашу. Но особенно я любила маму. Папа ее часто обижал, говорил ей грубые и несправедливые слова. Они были молоды, и после страшной войны, голода и холода им хотелось радости и веселья. Летом вместе с друзьями, с детьми они ездили в Черный Яр на берегу Северной Двины и там устраивали гулянья. Отец выпивал и хмельной вел себя так, что маме было стыдно за него, и она пыталась его остановить, уговорить, и, как правило, это кончалось скандалом. Почему-то я часто становилась свидетельницей их разговоров и маминых слез. Пока не родилась Лена, младшая моя сестра, я была самым близким человеком у мамы. Как тяжело было у меня на сердце каждый раз после очередного скандала. Почти на всех детских фотографиях, где отец стоит рядом со мной или держит меня за руку, у меня несчастное лицо. Взрослые не знают, или забывают, какое это горе для ребенка, когда они ссорятся.
