— Нет, Джон, не таких людей я опасаюсь, — ответила ему сестра. — Случается, правда, что, впадая в бешенство, трус становится опасней иного храбреца — и все же такие люди не страшны мне. Но бывают люди, по виду которых не угадаешь их свойств. Их мужество, их отвага скрыты, словно металл в глубине рудника, и таятся под покровом ничем не примечательной, даже обыкновенной внешности. Ты можешь встретиться с людьми такого рода, а ты горяч и опрометчив, ты любишь упражняться в остроумии, не всегда взвешивая последствия, и…

— Честное слово, Клара, — ответил Моубрей, — ты сегодня решила читать мне проповеди! Такой логике и глубокомыслию позавидовал бы даже наш священник! Твою речь надо лишь поделить на главки, сдобрить выводами практическими и выводами богословскими и затем читать с церковной кафедры перед всеми прихожанами ради их поучения и наставления. Но я-то, милая моя Клара, в церковь не ходок! И хотя я свою голову зря подставлять не собираюсь, все же запугать меня трудно. Кто же это собирается ко мне сунуться? Мне это надо знать, Клара, ведь, упрашивая меня остерегаться ссор, ты, наверно, имеешь в виду какого-то определенного человека.

Если Клара и побледнела, то при ее обычно снежно-белом цвете лица это не было заметно. Однако голос ее срывался, когда она стала торопливо уверять брата, что на уме у нее никого не было.

— Ты помнишь, Клара, — спросил брат, — как много лет назад, когда мы оба были детьми, пошел слух, будто в верхнем саду бродит призрак?

Помнишь, как ты все просила меня остерегаться его и держаться подальше от мест, где он появился? А помнишь ли ты, как я нарочно пошел выслеживать этот призрак и застал там пастуха в натянутой поверх одежды белой рубахе, который сбивал груши? Помнишь, какую трепку я ему задал? Я все тот же Джек Моубрей, я по-прежнему рад встретить врага лицом к лицу, по-прежнему готов сорвать маску с обманщика. Твои страхи, Клара, принудят меня только быть настороже, чтобы в конце концов открыть их настоящую причину. Раз ты предостерегаешь меня от ссоры с кем-то, значит ты сама знаешь кого-то, кто недалек от ссоры со мной. Ты девушка взбалмошная и вздорная, но у тебя хватит рассудка, чтобы в вопросах чести тревожиться самой и меня тревожить лишь тогда, когда для этого будут надлежащие основания.

Клара пыталась возражать, всячески стараясь убедить брата, что слова ее исходят только из опасений за последствия, которые может иметь его поведение, и что жизнь, которую он ведет, заставляет ее страшиться, как бы он не впутался в ссоры, раздиравшие достойное общество на Сент-Ронанских водах.

Маленькими глотками попивая чай из давно поставленной перед ним чашки, Моубрей с видом сомнения и даже недоверия слушал ее речи и наконец ответил:

— Ну, Клара, прав я или не прав в своих догадках, но после того, что ты сделала для меня сегодня, мучить тебя долее было бы жестоко. Однако будь справедлива к собственному брату и пойми, что когда ты хочешь о чем-нибудь просить меня, откровенное изложение твоего желания послужит цели гораздо лучше, чем всякие хитроумные окольные способы воздействовать на меня. Брось об этом думать, милая Клара, ты плохой стратег впрочем, будь ты самим Макиавелли в юбке — и то тебе не удалось бы обойти Джона Моубрея.

Сказав это, он покинул комнату и, хотя сестра дважды окликнула его, не обернулся на ее призыв. Правда, она так тихо вымолвила это слово: «Брат, брат…» — что, быть может, оно и не достигло его слуха.

— Вот он ушел, — сказала она себе, — а у меня так и недостало силы высказаться! Я как те несчастные призраки в старых песнях, на которых лежит страшное заклятие, не дозволяющее им ни проливать слезы, ни исповедаться в своих преступлениях. Да, заклятие лежит на этом бедном сердце, и либо оно будет снято, либо сердце мое разорвется!

Всякий внимательный читатель припомнит, что Тиррел покинул Фокс-отель, не испытывая к собравшемуся там обществу тех дружеских чувств, с какими входил в гостиницу. Тиррел даже подумал было, что история эта, вероятно, так просто не кончится, но под напором более важных и более настоятельных событий эта мысль только промелькнула у него в уме и сразу исчезла. Затем миновало два дня, от сэра Бинго Бинкса не было ни слуху ни духу, и Тиррел вовсе забыл обо всем этом деле.

Истина же заключалась в том, что хотя ни одна старая хозяйка так не хлопотала, сгребая в кучку угольки в своем затухшем очаге и стараясь мехами вздуть в нем огонь, как трудился капитан Мак-Терк, любезно принявший на себя задачу разжечь до яркого пламени гаснущие искры баронетовой храбрости, все же в бесплодных переговорах прошло два дня, прежде чем ему удалось добиться желанной цели.

Всякий раз, придя к сэру Бинго, он заставал его в новом настроении, и всякий раз баронет проявлял склонность рассматривать вопрос под любым углом зрения, кроме того, который капитан почитал единственно правильным. Сэр Бинго оказывался в настроении мрачном, в настроении беззаботном, в настроении напиться и в настроении ругаться, словом, в любом, кроме воинственного. Когда же капитан Мак-Терк стал толковать ему о чести общества, проживающего на Сент-Ронанских водах, сэр Бинго принял оскорбленный вид, послал к дьяволу Сент-Ронанские воды со всеми обитателями и намекнул, что с них довольно той чести, которую он им оказывает своим присутствием, а делать их судьями своих поступков совсем не намерен. Тот парень — просто какой-то проходимец, и он не станет с ним возжаться. Ввиду такого своеволия Мак-Терк охотно применил бы строгие меры к самому баронету, однако ему воспрепятствовали в этом Уинтерблоссом и другие члены высокого комитета, которые считали сэра Бинго слишком важным и знатным членом общества, чтобы столь необдуманно и грубо изгонять его с Сент-Ронанских вод, куда не так уж часто наезжали вельможи. В конце концов они порешили ничего не предпринимать без совета Моубрея, а тот был занят подготовкой к своему празднеству, назначенному на четверг, и последние дни не появлялся у источника.

Тем временем бравый капитан испытывал такие душевные муки, словно была замарана его собственная безупречная репутация. Он шагал взад и вперед по комнате, подскакивая на носках, и досадливо дергался с самым вызывающим видом. Он задирал нос вверх, словно свинья, которая принюхивается к надвигающейся грозе. Он разговаривал одними междометиями, а то и не разговаривал вовсе и — что, вероятно, лучше всего выразило глубину его негодования — на глазах у всех отказался выпить за здоровье сэра Бинго рюмку коньяку, поставленного баронетом.

Наконец весь поселок переполошила весть, привезенная неким бойким заезжим торговцем, что молодой граф Этерингтон, появление которого в качестве звезды первой величины ожидалось на модном небосклоне, действительно едет на Сент-Ронанские воды и намерен пробыть здесь час, день, неделю или сколько ему заблагорассудится, ибо нельзя было ожидать от сиятельного графа, чтобы он сам знал заранее, чего ему захочется.

Все заходило ходуном. Обитатели Сент-Ронанских вод перелистывали придворные календари, устанавливая возраст его светлости, производили запросы о размерах его состояния, толковали о его привычках, гадали о его вкусах, и вся изобретательность распорядительного комитета была пущена в ход, чтобы с самой лучшей стороны представить Сент-Ронанские воды этому баловню счастья. В Шоуз-касл поскакал нарочный с этим приятным известием, и оно еще более разожгло в Моубрее надежды, подвигнувшие его на присвоение сестриного капитала. Однако он не счел нужным явиться по этому вызову на воды, ибо, не зная, как понравятся его светлости собравшиеся там господа, он не желал, чтобы граф сразу причислил его к ним.

В другом положении находился сэр Бинго Бинкс. Стойкость, с которой он сперва сносил всеобщее осуждение, пошатнулась, когда он сообразил, что особа столь высоких качеств, какие молва приписывала графу Этерингтону, может застать его физически в Сент-Ронане, но поскольку дело касалось его общественной репутации — уже на дороге в старинный город Ковентри. Притом графу предстояло узнать, что изгнание в сей град сэр Бинго навлек на себя самым непростительным нарушением современного морального кодекса — а именно несоблюдением привычных правил в вопросах чести. Хотя баронет выказывал некоторую вялость и неохоту к действию, однако он вовсе не был окончательным трусом, а если и был им, то принадлежал к той разновидности трусов, которые, будучи доведены до крайности, все-таки принимают бой. И он, как подобает мужчине, послал за капитаном Мак-Терком. Тот явился с лицом торжественным и мрачным, но немедленно просиял, когда сэр Бинго без дальних околичностей уполномочил его передать вызов «этому проклятому бродяге художнику, оскорбившему его три дня тому назад».