И в тот же миг раздался слабый хлопок выстрела и еще один хлопок, чуть погромче. Это вдребезги разлетелась лампочка: Стригун показал, что стрелять он умеет.

Разбери теперь, где свои, где чужие?

— Стой! — крикнул Белов.

Брызнуло стекло входной двери. Ягунин выстрелил раз и два — не попал.

Три фигуры метнулись от «Паласа» в плотную уличную темноту. Ищи-свищи их, ЧК!

В кабинете председателя Самарской губчека Альберта Генриховича Вирна заканчивалось оперативное совещание.

Докладывали сегодня двое — начальник следственного отдела Алексеенко и заместитель начальника пятого отдела Яковлев-Семенов, подтянутый красавец с темными усиками. Он только что вернулся из оренбургских степей, где чекисты и кавалеристы Красной Армии гоняли, да все никак не могли прихлопнуть банду Сарафанкина.

Сообщение Яковлева-Семенова обсудили быстро. Хотя чекисты принимали самое энергичное участие в борьбе с бандитами Заволжья, все же часть забот лежала на плечах комокра Краевского и начальника особого отдела округа Ратнера.

Совсем другой коленкор то, о чем рассказывал Федор Петрович Алексеенко. Такими делами должна была заниматься ЧК и только ЧК.

Начальник следственного отдела, желтолицый высокий человек с покатой спиной, тусклым голосом докладывал членам коллегии о результатах весьма неприятного расследования на Трубочном заводе. Несколько недель докапывались следователи губчека до истинных пружин забастовки, которую организовали трубочники под лозунгами «Больше платите!» и «Больше хлеба!» Правда, нынешний Трубочный мало похож на прежний, главный завод Самары, оплот ее революционных сил. В годы мировой войны здесь работало 30 тысяч человек, а сейчас не работали, а скорей перебивались — не хватало сырья и топлива — всего с полтысячи рабочих. Мастерили зажигалки и «буржуйки», совки для угля и щипцы для модниц — какую только ерундовину не делали на заводе! Настроение у людей было подавленное, и если не уходили они с Трубочного, то не из-за заработка — при нынешних дензнаках он стал понятием почти условным. Страшно было оторваться от завода, где ты протрубил десяток, а то и побольше лет. Но хоть привычка и держала, рабочий без работы волей-неволей становится деклассированным элементом с низким уровнем пролетарской сознательности. На это и напирал Федор Петрович Алексеенко, и оттого, что речь его была монотонной и тягучей, забастовка на Трубочном заводе стала представляться Белову беззвучной и унылой — вроде бедных похорон.

— Положение осложнилось тем, что их поддержали работники желдороги… — на одной ноте бубнил Алексеенко.

— Это мы знаем. Преамбулу вы затянули, Федор Петрович, — перебил его Вирн, выходя из-за стола, и оцепеневшие члены коллегии зашевелились.

— Дайте нам анализ. И выводы!

«Какие еще выводы? — невесело думал Белов, заставляя себя вслушиваться в слова Алексеенко. — Кризис взял за глотку. Что же будет осенью, зимой, весной, коли уже сейчас люди мучаются с недоеду? А ведь трубочники живут получше, чем крестьяне в деревнях. Урожай-то, чего таить, погибнет полностью, а запасов нет…».

Начальник следственного отдела рассказывал, как речники, которых тоже призывали бастовать, не поддались на провокации и как красноармейцы, не применяя силы, дали на митингах отпор главным крикунам, после чего сразу же началась запись желающих вернуться на работу. Записывались, судя по всему, очень активно, потому что отказчиков стали бить свои же трубочники. У зачинщиков, сообщил Алексеенко, были обнаружены немалые для того времени запасы продовольствия.

«Немалые… Это сколько же? — соображал Белов. — По мешку зерна? По два? А как тогда назвать два миллиона пудов хлеба, которые бандиты Серова спустили весной под лед? Как могли прошляпить такое? Сапожков, Федор Попов, Серов… Теперь еще Сарафанкин…».

Он вспомнил, как под Сорочинском угрюмые крестьяне хоронили обугленные кости комбедовцев. Их заживо сожгли палачи серовской «Группы восставших войск воли народа» — банды дезертиров и уголовников. В нее влились ошметки «Первой армии правды» изменника Александра Сапожкова, комдива 22-й, который предал дело революции и получил за то единственно достойную награду — красноармейскую пулю в бою возле озера Бак-Баул.

Громко скрежетнув стулом, встал сосед Белова, чернобородый крепыш Ян Булис, начальник отдела контрразведки губчека, враз, но вполголоса заговорили несколько человек… Оперативное совещание закончилось, а Иван Степанович понял это не сразу, продолжал сидеть. Впрочем, он и не намеревался уходить: надо было рассказать Вирну о вчерашних событиях в «Паласе».

Председатель Самгубчека, темноволосый и широколицый латыш, заложив пальцы за тонкий наборный поясок, стягивающий под пиджаком щеголеватую бирюзовую рубашку навыпуск, быстро ходил по кабинету — длиннющему, будто специально приспособленному для «ходячего» начальства. За день Вирн наверняка вышагивал по темному, тихо попискивающему паркету несколько верст, и чекистам надоело шутить на этот счет. Но слушал он чрезвычайно внимательно, щурил на Белова выпуклые светлые глаза и изредка ронял быстрый, всегда конкретный вопрос.

Иван Степанович, который так и не поднялся из-за стола, рассказывал и, не поворачивая головы, следил за курсирующим по кабинету начальником. Но вот Вирн остановился возле него.

— Опять пришлось понюхать пороху, — Голос у Вирна резок и начисто лишен интонаций — слова и слова, без эмоциональных оттенков, будто забор.

— Запах-то, в общем, знакомый, — буркнул Белов.

— Да-да, конечно. Но лучше обходиться без стрельбы. Теперь в «Палас» ни вам, ни Ягунину ходу нет.

Белов усмехнулся, показав реденькие зубы, неловко сострил:

— Переживем, а то еще втянешься.

Вирн на шутку не отозвался. Он продолжал — так же бесстрастно и деловито, как вел совещание, как, впрочем, и говорил всегда и со всеми:

— Скорее всего «Палас» нам не понадобится. С бандой Стригуна разберемся с помощью угрозыска. Но то, что рассказал коммерсант, надо проверить тщательно и немедленно. Вы милицию запрашивали? Может, они?

Белов качнул головой:

— Нет, Альберт Генрихович, милиция к этим конфискациям и вовсе непричастная. Я уже проверял, как пришел утречком, сразу же.

— Так… — Вирн снова озабоченно зашагал по кабинету от двери к окну, от окна к двери. — Так. Все на вас, Иван Степанович, абсолютно все на вас…

Он наморщил плосковатое свое лицо, и уже не был сейчас похож на несгибаемого Вирна, каким его знали в губчека: на Белова вдруг глянули огорченные глаза митавского пастуха, распустившего стадо и сознающего, что беды теперь не миновать. Но только секунду они были такими.

— Если это правда, то карать мы будем… безжалостно, — сказал тихо Вирн, и впервые за утро голос его чуть заволновался. — Даже если эти обыски — обыкновенная уголовщина, политический резонанс их может быть огромен. Вы понимаете меня, Иван Степанович?

Белов вздохнул. Да уж чего непонятного… В Самаре НЭПу только-только начали доверять. Хотя, может, и брехня… Он поднялся из-за стола.

— Разрешите, пойду заниматься?..

— К концу дня доложите, — сухо сказал Вирн.

Каменный дом на углу Николаевской и Предтеченской улиц при свете дня не казался угрюмой громадиной, как ночью. Узкие его окна смотрели приветливо и чисто, будто не замечали выцветшего, но еще темнеющего пятна на мостовой — там, где вчера лежал убитый Венька Шлык. Двухстворчатая, нарядная в литых своих завитушках дверь хлопала нечасто: не такое уж и популярное это место — Самгубчека. И в коридорах здесь бывало немноголюдно, не как в угрозыске. Только на втором этаже деревянные диванчики, как правило, не пустовали. Здесь располагались граждане, либо вызванные, либо силой приведенные в следственный отдел. Сегодня ими были два парня мрачного вида, стриженные «под нулевку», с одинаково неподвижными взглядами, устремленными в пол. На диване у другой стены, наискосок от них, рыхлая женщина спекулянтского вида вполголоса переругивалась с востроносенькой вертлявенькой девицей. Ссорились они монотонно: