Он развел руками. Белов кивнул.

— Хорошо, Михаил Авдеевич. Если разрешишь, я бы взял их личные дела на денек-другой, а?

Тот пожал плечами.

— Коли надо, бери. Чего ж.

— И еще у меня просьба, — сказал Иван Степанович. — Нельзя ли мне их всех в лицо повидать? Устроишь?

— Это можно, — усмехнулся Кондрючин. — Только Старухина на месте нет, ушел к своим поднадзорным… Как бы нам лучше это обтяпать? — Он подумал. — Вот что: ты будь в зале, где посетители, а я пойду за барьер. С кем заговорю и за усы возьмусь, он, значит, и будет нужный товарищ. Есть?

— Есть, — сказал Белов.

Вслед за Кондрючиным он вышел из кабинета в просторный операционный зал. Здание было выстроено накануне революции специально для коммерческого банка, и оттого казенные красоты— узкие пятиметровые окна и вделанные в стены колонны — выглядели здесь естественно. За высоким барьером работали служащие, человек десять-двенадцать. Посетителей в зале было немного, но достаточно, чтобы никто не обратил внимания на Белова, который, подойдя к барьеру, вынул из кармана какие-то бумажки и принялся в них копаться.

Он видел, как Кондрючин быстро прошел половину зала и приблизился к деревянной перегородке, за которой сидела фарфороволицая барышня. Михаил Авдеевич расправил усы и что-то спросил у девицы, и Белов понял, что она и есть Ратанова. Кассирша сидела к нему в профиль, и прозрачная сережка звездочкой вспыхивала в солнечном луче.

«Сытая, веселая, — думал он, разглядывая девицу. — Если она, то, значит, чья-то полюбовница, своим умишком такая не дошла бы. Ишь, пальцы какие длинные, а кольца-то, кольца! И в ушах… Хотя, может, и стекляшки… Эту взять на учет, такая на все способная…».

Он переключился на бухгалтера Щиголева, который открыл перед завфинотделом конторскую книгу и сердито тыкал в нее пальцем. Однако Михаил Авдеевич смотрел не в книгу, а на Белова и не менее сердито дергал ус: что же ты, холера, сигнала не замечаешь?!

«А что, этот гусь… вполне контрик», — решил Белов. Молодящийся крепкий мужчина лет пятидесяти пяти. Ухоженные баки, крахмальный воротничок. А губы-то поджал!..

Неожиданно Щиголев повернул голову. Колючий, недоброжелательный взгляд так и оттолкнул Ивана Степановича от барьера. «Ну и сволочь, — сказал он себе, отходя. — Но уж больно откровенная сволочь-то…».

Не внушал доверия и тоже откровенно не понравился Белову и фининспектор Седелкин — чисто одетый молодой человек с блестящими от бриолина волосами, расчесанными на прямой пробор, по-купечески. Чекист задержал взгляд на ловких руках, чинивших ножичком карандаш, на серьезной складочке над переносьем.

«Темная лошадка, — думал Белов, входя следом за Михаилом Авдеевичем в кабинет. — Проверять надо всех троих, это ясно. А ежели тот, четвертый, который ушел? Деловитый мужик — так о нем вроде говорил Кондрючин».

— А где мне твоего второго фининспектора сыскать? — Голос Белова, противу воли, прозвучал озабоченно.

— Завтра, Иван Степанович, завтра… — Кондрючин нырнул с головой в сейф и, достав пачку картонных папок с надписью «личное дело», шлепнул ею по столу. — Хоть все бери!

В мрачноватом кабинете Вирна Ягунин вел себя по-домашнему. Без тени робости шумно прихлебывал чай, настоенный на сушеной морковке и смородиновом листе, сидел на стуле нога на ногу, и ни капли его не смущало, что он небрит, что нет на нем пояса и что сам председатель Самгубчека подливает ему в стакан время от времени мутноватую пахучую жидкость. Альберт Генрихович тоже держал в руке стакан. Расхаживая по кабинету, он рассказывал Михаилу, как осенью 1916 года провокатор провалил готовящуюся в Самаре Поволжскую большевистскую конференцию, что обернулось для Вирна туруханской ссылкой, куда по тому же делу был сослан и Куйбышев. И хотя очень скоро их освободила Февральская революция, с тех пор предательство он считает самым поганым из преступлений, и ненависть к нему не вытравишь из сердца никогда.

В дверь постучали. Увидев, что вошел Белов, Вирн сделал ему знак — не перебивай, дескать, и закончил:

— Нельзя нам становиться спецами, Михаил, абсолютно нельзя. Классовая ненависть — наше главное оружие, оно не должно тупиться, иначе — конец. Нам положено быть бдительными до самого крайнего предела, а если мы когда и перехлестнем — не беда. Свои нам простят, если что, а враг не спустит, если дадим потачку. Так ведь, Иван Степанович?

Яйцо Белова вдруг сделалось кислым, морщинки сбежались к глазам. Он не поддакнул.

— Альберт Генрихович, — скучным голосом сказал он. — Надо бы нам проверить подноготную вот этих четверых, — и положил на стол папки с личными делами, взятыми из финотдельского сейфа.

Вирн сжал челюсти — ему не понравилось, что Белов игнорировал его вопрос.

— Кто такие? — Он остановился, положил на папки крупную ладонь.

— Финотдельские. Кое-что о них придется запросить у соседей, — продолжал Белов. — Один из них наводчик наверняка.

Вирн раскрыл верхнюю папку, пробежал взглядом страничку. С любопытством всмотрелся в фотографию бухгалтера Щиголева — давнюю, снимался еще в департаментском вицмундире.

— Вот и я их нынче так и сяк разглядывал, — сказал Белов, — Каинову печать на мордах искал.

Встал и подошел сбоку к Вирну и Ягунин. Председатель губчека покосился на него, но смолчал. Михаил, вытянув шею, пронзительно вглядывался в бачки и усики Щиголева. Белов усмехнулся: чисто Нат Пинкертон!

Отодвинув личное дело «бывшего», Вирн взял в руки папку с надписью «Б. А. Седелкин». Раскрыл. Здесь фотокарточка была совсем новая: широколицый, видать, напористый молодой человек с короткой прической, в белой рубашке с галстуком, подпирающим воротничок, смотрел с вызовом и даже вроде бы с насмешкой. По крайней мере, такое впечатление производили вздернутые уголки маленького рта и чуть сощуренные глаза. Ягунин стал на цыпочки и через плечо Альберта Генриховича заглянул.

— Что-о? — тоненько крикнул он и ухватил папку.

Вирн отшатнулся и с негодующим видом взглянул, но Михаил — ноль внимания и, хуже того, выдернул папку из рук председателя. Он так вцепился взглядом в снимок, что, казалось, зрачками поцарапает его.

— Гаюсов! — Он задохнулся от волнения. — Товарищи, это же Гаюсов!

Оба начальника с ожиданием смотрели на него, а сотрудник Ягунин, не объясняя ничего, тряс папкой перед лицом:

— Гаюсов! Встретились, сволочь, встретились!

Телефонная трель отвлекла Вирна. Он снял трубку, Белов увидел, как напряглись крутые плечи председателя губчека.

— Да-да, не медля еду, — бросил он в трубку и, повернувшись к Белову и Ягунину, сухо пояснил: — Я к командующему округом. Банда Серова напала на Падовку. Расстреляны наши товарищи… Вернусь — позову, а пока разберитесь сами, Иван Степанович.

— Разберемся небось, — сказал Белов и принялся собирать со стола папки.

Свет, падавший на пол из-под низкой многопудовой люстры с фигурными висюльками, был одновременно и размытым и дробленым: накал по вечерам слабый, и оттого лица четверых, что сидели за чайным столом, казались пятнистыми и полосатыми от теней. Углы огромной, богато, но бездарно меблированной комнаты тонули в полумраке, и Гаюсову, который с папиросой в руке отошел к горке с дешевеньким фарфором, казалось, что слушают его не только те, что за столом, а кто-то еще.

— Господа! — Гаюсов несколько театральным жестом опустил ладонь на горку. — Мы должны считаться с обстановкой — это действительно так, и спорить я не хочу. Но разве из этого следует, что конъюнктура столь пагубно изменилась?

На слово «пагубно» он нажал, выговорив его почти презрительно, отчего его речь показалась всем еще более искусственной. Пыхнул дымом, закончил:

— Не вижу оснований для паники, господа. Как хотите — не вижу!

Голос Гаюсова был эластичен и богат нюансами. Последние слова он произнес тоном иронического сожаления.

Никто из четверых не отозвался. Нюся, буфетчица из «Паласа», отставив руку с папиросой, рассматривала свои пальцы, длинные и тонкие на пухловатой кисти. На Нюсе было темное строгое платье с желтым кружевом у ворота, которое подчеркивало матовость лица, выражавшего не то скуку, не то полуравнодушное неодобрение. Рядом с ней навалился грудью на стол ‘ крупный мужчина с маленькими глазками и крепкими скулами, он, казалось, засыпал. Третий, молодой блондин, лет около двадцати семи, судя по одежде — военный, сердито надувал породистые, преждевременно оплывающие щеки, отчего усики его забавно шевелились. Мягколицый, округлый, весь какой-то плюшевый человек лет сорока слушал Гаюсова с застывшей на влажных губах улыбочкой.