Некоторое время Ягунин размышлял над его словами. Сказал мрачновато:

— Да я уж и так башку ломаю. Может, и зря. Но чую, понимаешь, чую, что неспроста его кончили. Понимаешь, сразу ж на другой день после приезда убили, будто торопились. Э-э! И я ведь чуть не забыл! Зашел я тут в одну палату. В инфекционную— вон там… Закурить захотелось.

— Да ты что, ошалел? Тебе же нельзя курить!..

— Пошел ты! — рассвирепел Ягунин. — Слушай сюда. Так вот, сидят там, понимаешь, такие рожи — ай да ну! В карты режутся— из-за двери услыхал, как они все про черви да про пики… Ну отъявленное офицерье! Я их таких в девятнадцатом насмотрелся, в глазах стоят…

— Ну, брось! — недоверчиво скривился Шабанов. — По рожам определять, тоже мне. И в Красной Армии есть из бывших, которые…

— Да знаю! — с досадой перебил Михаил. — Но если, Ваня, все вместе собрать, в одну кучу, то шибко подозрительно выходит. Уж не скрывает ли наша врачиха кого? Ее ж костерил главный врач, покойник, за каких-то типов, про симулянтов кричал. Я сам слышал. Вдруг в самом деле гнездо? А, Вань?

— Погодь-ка, — проговорил Шабанов, останавливаясь. Огляделся, убедился, что вокруг никого, и, вынув из кобуры револьвер, быстро сунул его в халат Ягунину.

— Пригодится, — шепотом сказал он. — Мало ли…

— Ты, смотри, Белову все до мелочи… — начал было Ягунин и умолк.

Из дверей главного корпуса вышла Ольшанская, рассеянно кивнула Михаилу и направилась к воротам.

— Вот она, — приглушенно сказал Ягунин. — Не верти башкой. Тихо! Куда-то она, интересно, так навострилась?

Ольшанская тем временем скрылась в проходной.

— Ну, бывай, — заторопился Шабанов. — Берегись тут. Мы им проверочку сварганим. Выздоравливай! А я счас твою врачиху провожу…

Он тряхнул руку Михаила и… не пошел а, спросил, глядя в сторонку:

— А как с Нинкой-то?.. Может, как повлиять?..

— Не до Нинков, — отрезал Ягунин, да голос его дрогнул.

Шабанов быстро зашагал к проходной. Михаил смотрел ему вслед, и выражение его лица, сердитое, ершистое, стало смягчаться. Когда же Иван скрылся с глаз, Ягунин продолжительно вздохнул и, прижимая локтем тяжелый револьвер к боку, поплелся к себе в палату.

Нина Дмитриевна Ольшанская, заместитель главного врача госпиталя Заволжского военного округа, хоть и шла быстро, но все же не настолько, чтобы затруднить наблюдение Шабанову. Уже начинало темнеть, но сумерки были ранние, реденькие, и Иван мог надеяться, что, по крайней мере, еще с полчаса он не потеряет ее из виду. Он боялся только, чтоб она, выйдя на Ново-Садовую, не села в трамвай: в вагоне Ольшанская беспременно узнает Ивана — вон как зыркнула, когда они с Михаилом прохаживались возле цветников. Шабанов вспомнил иллюстрацию из комплекта журнала «Родина» за 1912 год, который как-то нашел его дядька, дворник: берлинский трамвай из двух сцепленных вагонов. И позавидовал, что Самаре еще далеко до Берлина.

Однако зря беспокоился Иван: Ольшанская и голову не повернула в сторону трамвайной остановки. Дойдя до Полевой, она свернула и пошла в гору, удаляясь от Волги. Сначала она оглядывалась, но совсем не от того, что подозревала слежку, а в поисках извозчика, что Шабанову тоже было некстати. Но столь далеко от центра да в темную пору надеяться поймать свободную пролетку было так же глупо, как найти кошелек. Быстрым шагом — Шабанов в полусотне метрах сзади — они шли кварталами деревянной Самары, миновали Садовую, Крестьянскую, Уральскую улицы, снова пересекли трамвайные рельсы (и опять Шабанов порадовался, что Ольшанской трамваем не по пути) и, оставив позади тюрьму, а по-нынешнему — дом принудработ, повернули на Оренбургскую улицу.

«Неужто явка в церкви?» — встревожился Иван Шабанов, понимая, как осложнится тогда его задача. Но нет, Ольшанская прошла мимо церкви и дальше — за трамвайный парк. «Если она завернет в сад Маковского, то пиши пропало», — мелькнуло у Ивана, и тут же он с облегчением убедился что докторица свернула с Владимирской в одну из заросших желтоватой муравой улочек Солдатской слободы. Этот одноэтажный, сплошь деревянный район Самары для Ивана был сейчас удобен: в маленьких двориках сыскать человека проще, чем в каменных трущобах проходных дворов. Да и спрятаться можно за любым крылечком в случае чего.

Сумерки уже сгустились до бархатной синевы, и Шабанову пришлось сократить дистанцию метров до двадцати — иначе упустишь. И все-таки он чуть было не прозевал: не приметил, в какой из дворов юркнула Нина Дмитриевна. Вот так — шла, шла и исчезла.

Пришлось соображать. Иван прогулялся ленивой походкой до половины квартала, приглядываясь да прислушиваясь в надежде, что сыщется какая примета. И точно: засветилось вдруг одно из темных окошек. Затем оно потускнело, но зато осветилось соседнее: видно, перенесли лампу в другую комнату. Иван легонько толкнул парадное и по звуку понял, что дверь закрыта только на крючок. Зато калитка оказалась незапертой. Войдя во двор, он прошел к ступенькам веранды, темной, с разбитыми стеклами. Легко, не скрипнув, поднялся. Окно, что выходило на веранду, было занавешено неплотно, и через щель Шабанов различил промелькнувшую в дальней комнате женщину, вроде бы Ольшанскую. Он приник лицом к стеклу.

Жидко звякнула щеколда. Дверь на веранду приотворилась, в ее проеме неясно белело лицо.

— Что надо?! — грубо крикнул человек, вглядываясь в Шабанова и не отпуская дверь.

— Мартынюки не здесь проживают? — пробормотал, словно бы растерянно, Шабанов.

Человек сделал с порога шаг на веранду. Всего один шаг. Правую руку он держал в кармане брюк.

— Не здесь, — буркнул он, и в этот момент в глубине дома распахнулась дверь, и прихожая, соединявшая комнаты с верандой, осветилась. Человек недовольно обернулся. Свет упал ему на лицо, и Шабанов узнал его тотчас — это был Гаюсов, чью фотокарточку носил при себе каждый сотрудник губчека. Шабанов шлепнул ладонью по пустой кобуре и, поняв, что этим движением выдал себя, не колеблясь ни мгновения, бросился на него. Сбив Гаюсова с ног, Иван с размаху придавил его телом, и почувствовал, как тот пытается вытащить из кармана прижатую к полу руку. Чекист изо всех сил сдавил ее у запястья огромной своей клешней, а вторую накрепко припечатал к полу. Колено Шабанова придавило грудь Гаюсову, который хрипел, извивался, но был, что называется, готов. Кисть выламываемая Шабановым, ослабла, и Иван ощутил, что в кармане револьвер, и обрадовался этому, потому что добраться до оружия было теперь делом секундным.

— Оставьте его! — пронзительно закричала Ольшанская, Она стояла, ошеломленная, у раскрытой двери в комнату, прижимая стиснутые руки к груди, и Шабанов заметил рукоять маузера. Ствол его плясал.

— Брось пушку! — задыхаясь, рявкнул Шабанов. На миг отпустив сомлевшего Гаюсова и привстав, он рванул у того из кармана револьвер, но ствол зацепился, раздался треск рвущейся материи, Нину Дмитриевну затрясло. Она зажмурилась, вытянула руки вперед. Бахнул выстрел. Шабанов дернулся, широченная спина его выгнулась в конвульсии.

— Ах, так… — пробормотал он и попытался подняться, но вместо этого уткнулся лицом в грудь Гаюсову. Маузер, выпущенный из рук Ольшанской, грохнулся рядом с револьвером, который Иван все-таки успел достать.

— К черту, — прохрипел Борис Гаюсов. Сбросил с себя тело Шабанова и встал на колени перед ним. — Точно в сердце!..

Ольшанская тихо мычала, не отрывая круглых от ужаса глаз от убитого. Лицо ее исказилось.

Тем временем Гаюсов потрошил карманы шабановской гимнастерки. Вынул удостоверение, повернул к свету.

— Чекист! — с ненавистью выкрикнул он. Сунул документ в карман, вытер мокрый лоб. Животный страх подкатил к горлу.

Нина Дмитриевна снова прижала трясущиеся руки к груди. Губы ее прыгали.

— Значит… Значит, и тот… — шептала она.

— Кто?!

— Там… В госпитале… один раненый. Они говорили с ним… Они секретничали… Я видела… — В полный прострации Ольшанская закрыла лицо ладонями, затем судорожно стиснула пальцы. — О-о-о, — тихо постанывала она. — О-о-о…