— Ставь свою «пшу», — сказал Шабанов. — Как ты считаешь, Михаил, хвост селедки — это закуска или второе?

— Смотря с чего начнешь лопать, — отозвался Ягунин.

— А вот «пша» — это и первое и второе, — засмеялась Женя. — Просто кашу развели в супе.

И она поболтала ложкой в жиденькой баланде.

Ягунин поставил на стол свои миски, с нежностью посмотрел на квадратик хлеба. Шабанов перехватил взгляд и хмыкнул:

— Тети Пашиному любимчику опять горбушка.

— Угу, — сказал Михаил, вгрызаясь в селедкин бок.

— Пойдешь в театр, Миша? — не поднимая глаз от миски, безразлично спросила Женя. — В имени Карла Маркса, на «Хованщину». Нам на отдел четыре бесплатных распределили.

— Что еще за «Хованщина»? — спросил Михаил, жуя.

— Опера из старорежимной жизни, — встрял Шабанов, — Кузьмин был. Слова, говорит, не поймешь — поют, поют, одна муть.

— Ты, Шабанов, брось! — Женя даже ложку бросила. — Все постановки у Южина хорошие.

— Кузьмин ходил на спектакль для красноармейцев. А зал-то знаешь кем набит?

— Крашеными барышнями, которые ходят со спецами на эти оперы. А красноармейского состава раз-два и обчелся:

— Про что это «Царевич Алексей»? — поинтересовался Ягунин, вспомнив афишку, увиденную час назад.

— Про что? Про царевича, про что же еще, — популярно пояснил Шабанов. — Вон в газете прям слюнями ктой-то брызгает, нахваливает Шебуева. Больно уж расчудесно царевича изобразил.

— Опять, выходит, царевичи в моде, — не удержался Ягунин.

— Шебуев, товарищи, замечательный артист. Только жаль, что он кого угодно согласен играть, — подхватила Женя. — Погодите, я вам кой-чего покажу.

Не сразу расстегнулась пуговичка на кармашке гимнастерки. Наконец Женя достала вчетверо сложенную бумагу.

— Вот мне подруга из Москвы переслала. — Она с брезгливостью протянула ее Ягунину. — Прочти-ка вслух.

Михаил развернул листок, исписанный девичьем почерком.

— «Милая Тусенька!» — прочитал он и покрутил головой с неодобрением; на кой читать всякую муру? Однако продолжал: «Спешу тебе рассказать, какой мы вчера устроили вечер у нас в губздраве. Во-первых, был вчера советский праздник — свержение какой-то коммуны, или нет — кажется, царизма, — и мы по этому случаю не работали»…

— Ах ты… — Шабанов чуть было не сказал, еле сдержался. Ягунин засопел, скосил глаза на Женю и продолжал:

— «А вечером нам разрешили устроить бал-концерт. Публики было полно, и все больше свои. Пели «Тишину», «Молитву», «Серенаду Дон-Жуана», потом другую «Тишину». Была скрипка — такой смешной толстый немец. Тенор был очень интересный, брюнет. Потом декламировали, снова пели. Наконец, хоть и поздно, приехал душка Шебуев. Ах, Тусенька, как он поет… Мы прямо умерли все от восторга и заставили спеть почти десять номеров, Мы все в Шебуева прямо по уши. Маруська пробралась в артистическую и осыпала его конфетти. Счастливица!».

— Вот дуры-то! — с искренним огорчением воскликнула Женя, не сводя взгляда с помрачневшего лица Михаила.

— «Потом был бесплатный буфет, наконец, танцы, настоящие танцы… Была масса интереснейших кавалеров, игры, почта. Мы разошлись в три часа. Я так веселилась, как никогда. Ну, понимаешь, все было, как раньше. И никаких «Интернационалов» и речей не было. Правда, в начале кто-то говорил, но его, конечно, никто не слушал. Ах, если бы поскорее еще какой-нибудь советский праздник! Пиши, милочка, как у вас в Москве. Мы в Самаре начинаем возрождаться для прежней веселой жизни.

Бессчетно целую. Твоя Катя. П. С. Жалко только бедную Лелю. У нее уперли гетры».

Последние несколько фраз Ягунин читал монотонно, приглушив голос, а когда закончил, никто не проронил ни слова.

— Дай я отнесу, — тихо сказала Женя и стала собирать со стола миски. Михаил протянул письмо, она кивнула и спрятала его б кармашек.

Когда девушка отошла с посудой, Шабанов с тихой яростью выругался.

— Что, Ваня, — сквозь зубы спросил Ягунин, — значится, все сызнова надо начинать?

Шабанов молчал.

— Вы тут про театры умные разговоры ведете, — зло продолжал Михаил, и вернувшаяся Женя с тревогой взглянула на его изменившееся лицо. — Кто и как царевичей играет… Хотя сами знаете, что зритель в нашем театре — это в лучшем случае обыватель, а в худшем — спекулянт, нэпщик. А чего им показывают со сцены? Скажи, Сурикова, что ты в гортеатре смотрела?

— Сейчас… — заторопилась Женя, обрадованная, что Ягунин наконец-то обратил на нее внимание. — «Рай и блудница», «Дон-Жуан Австрийский», «Госпожа Икс»…

— Это, выходит, для нас, да? Для большевиков, для комсомольцев такое? Мы революцию совершили, белых раздраконили, и на вот теперь! Оказывается, не мы, рабочий класс и беднейшее крестьянство, главные нынче люди, а эти… которых мы к стенке не успели поставить.

— Ладно про стенку-то, — заметил Шабанов. — Кровожадный какой… Что у нас в театрах неладные дела — это точно. Но широкий вывод из театров делать неправильно. Ленин сказал, что мы временно отступаем, так что не скули, Ягунин, а то без тебя тошно.

— Раз так, ежели смирились, так и ходите в свои театры сами, — сказал Ягунин насмешливо. — А я лучше пойду на выставку… Слыхали? Садово-огородного инвентаря. В аккурат возле вашего театра, в Доме крестьянина открылась. Это куда полезней, чем царевичам в ладошки хлопать до посинения. Пока!

— Ты что, обиделся, Миша? — дрогнувшим голосом спросила Женя, но Михаил, тряхнув чубом, не ответил и зашагал к выходу. Возле двери он задержался у доски «Бросили курить», прочитал написанные мелом фамилии — их было меньше десятка, усмехнулся и вышел из столовой.

— Зря он с плеча рубит, — сказал Шабанов Жене, когда они поднимались из полуподвала по лестнице. — Горячится, кислое с пресным путает…

— Он переживает… — серьезно сказала Женя. — А мы разве нет?

Нина должна была прийти через час-полтора, и потому Ягунин решил до семи вечера успеть сделать то, что он откладывал третий день: разобраться с бумагами, донесениями и сведениями, касающимися Жигулевского пивоваренного завода и его хозяев. Белов велел составить подробную справку, но зачем она ему, не сказал.

Бумажек было много. Оказывается, на главу фирмы «Товарищество Жигулевского пивоваренного завода А. Вакано и Ко» Самарское жандармское управление завело дело еще в 1915 году. Альфреда фон Вакано-Рихтера и его сына Владимира фон Вакано сильно подозревали в шпионаже в пользу Австро-Венгрии. Оснований для этого было достаточно. В донесениях приводились факты о попытках Вакано негласно связаться с неким влиятельным венцем. Приложен был текст телеграммы, которую Вакано-отец дал в Вену за месяц до начала мировой войны, о начале мобилизации в Самаре людей и лошадей. Агенты жандармерии доносили как о встрече Вакано в Самаре с двумя офицерами австрийской разведки, коих он зачем-то возил к Трубочному заводу, так и о стремлении пивовара к приобретению знакомств среди самарских военных. Отмечалось засилье немцев среди служащих завода. Но наиболее всего компрометировал его сбор сведений, который Вакано организовал через своих сотрудников не только в Самаре, но и в Царицыне, о пушечном заводе, о дальнобойности пушек. Сведения он передавал в Москву, в Австро-Венгерское генеральное консульство.

Результатом, как выяснил для себя Ягунин, стала высылка отца и сына Вакано в Бузулук сроком на два года.

Были в папке и другие материалы. Например, заключение судебно-следственной комиссии Самарского губернского комитета народной власти, датированное сентябрем 1917 года. В этой бумаге, составленной чиновниками Временного правительства, отец и сын фон Вакано не только полностью реабилитировались, но даже изображались чуть ли не жертвами царских сатрапов. А в других бумагах — опять…

Провозившись часа три, Михаил начал писать информационную сводку.

«Бывший владелец Жигулевского завода Альфред Вакано во время революции выехал в Вену»… — Перо у Ягунина было новое, острое, оно цеплялось за бумагу, из которой торчали чуть ли не щепки, но Михаил писал быстро — все равно ведь придется перепечатывать. — «Уезжая за границу, он свое имущество и часть ценностей оставил для сохранения своим сыновьям Лотарю и Льву Вакано, которые остались в Самаре. Потом они все поделили и не вернули отцу, а тот просил.