Никто из обитателей Соборной улицы не желал отвечать на назойливые, а главное, небезопасные вопросы «угро» или «чеки».

Расследование убийства на перекрестке возле губчека было поручено сотруднику особых поручений Михаилу Ягунину. Хотя Михаил был ровесником уполномоченному Кузьмину, чекистом он был против него менее опытным. Меньше месяца назад пришел он в ЧК из Красной Армии, вернее, из госпиталя, где провалялся больше полугода после польского похода. Панская пуля, пройдя через легкое, совсем было отправила красноармейца Ягунина на тот свет. Выздоравливал он трудно, рана не хотела заживать. Когда же здоровье пошло на лад, Михаил, как бы насмехаясь над судьбой, схватил двустороннее воспаление легких.

Удивив госпитальных врачей, Ягунин, однако, выжил, хотя исхудал, стал сутулиться и частенько с надрывом кашлял.

Этот невысокий, курносенький паренек с толстыми губами и светлым чубом был единственным в Самгубчека обладателем черной кожаной куртки. Ни уполномоченные, ни начальники отделов, ни сам председатель товарищ Вирн — о рядовых сотрудниках и говорить не стоило — не имели традиционных, ставших почти символическими, кожаных курток, поскольку в конце прошлого года приказом по Самарскому губчека всему наличному персоналу было предписано «сдать кожаное обмундирование для направления красноармейцам на фронт». У Ягунина же кожанка появилась нынешней весной — ее подарил Михаилу питерский чекист, которому отрезали в госпитале ногу. Теперь Ягунин был щеголем среди чекистов и не раз уже отклонял предложения сменять ее, хотя вещи предлагали взамен отменные: новенькие английские не дошедшие до Врангеля ботинки с толстой подметкой, маузер в полированной деревянной кобуре с неясной монограммой и к нему в придачу подбитая ватой шинель.

Несмотря на сухое и ясное утро, которое предвещало, что и день нынче будет точно такой же, как вчера, как позавчера и как уже подряд третий месяц — без капли дождя, знойный и пыльный, — на Михаиле была надета кожанка. Товарищам, которые подначивали на этот счет, Ягунин объяснял свое несезонное пристрастие к ней боязнью застудить легкие. Каждый сквознячок был для них опасен. Это была чистая правда, но не вся: у Ягунина просто-напросто не было приличной рубахи, а давно побелевшая гимнастерка расползалась на спине и плечах Михаила и чинить ее было бесполезно. Все-таки он ее чинил ежевечерне, шепотом ругаясь и чуть не плача от ярости. Приходилось быть щеголем поневоле, потеть, но терпеть.

Стирая со лба первую за сегодня испарину, сотрудник ЧК Ягунин шагал по грязным, голым — ни деревца — улицам Самары.

В кармане кожаной куртки у него лежал влажный пакет из газетной бумаги с фотографическими снимками, которые всего полчаса назад отпечатал с пластинок фотограф губотдела Ботойогов. Идти было недалеко, кварталов шесть: Самарский угрозыск был расположен рядом с синагогой на Садовой, занимая довольно необычный дом — с улицы приземистый, одноэтажный, а со двора двухэтажный, в нем прежде располагалось жандармское управление.

Показав удостоверение дежурному, Ягунин поднялся на второй этаж по лестнице, сохранившей от былой своей беломраморности сливочные полоски возле стены и вдоль перил, безо всякого интереса прошествовал мимо мелкой уголовной сошки, что сидела на скамьях и на полу в круглом проходном зальце, и, остановившись возле одной из дверей, сильно постучал костяшками пальцев.

— Занят! — отозвался резкий голос, но Михаил, и секунды не поколебавшись, вошел.

— Занят же! — недовольно крикнул худой человек в синей косоворотке, поднимая от протокола изможденное желтое лицо с острыми скулами, над которыми в черных окружьях, как у енота, прятались глаза.

Это был знаменитый Рыжих, человек, знавший в лицо не только воров и бандитов, но и всю самарскую шпану. Он и сам вышел из запанских горчишников, и, не произойди революция, наверняка была бы и у Рыжих неправедная судьба. Этот человек все делал со страстью, а революционному пролетариату был верен до такой степени, что даже любимую жену свою Виолетту переназвал Варварой, дабы и духом буржуазным не пахло в их доме.

— А, Миша! — на миг раздвинул тонкие губы Рыжих и, повернувшись к невероятно грязному пацану, одетому в огромные штаны из мешковины и жилетку на голое тело, недобро проговорил:

— А ты погодь за дверью…

Пацана словно ветром сдуло.

— Посмотри, Макар, может, признаешь? Дай-ка газетку.

Ягунин солидно вынул из кармана пакет и принялся раскладывать на свежем номере «Коммуны» фотоснимки убитых нынешней ночью людей — того, что возле ЧК, и другого, подстреленного часовым.

Увидев первый же снимок, Рыжих присвистнул.

— Шлык! — воскликнул он.

— Чего? — недоуменно спросил Ягунин, решив, что Макар употребил блатное словечко: сам он «по фене» понимал мало.

— Венька Шлык, говорю, — досадливо повторил Макар. — Вор. С рецидивами. Сидел и при царе, и при Керенском, и при нас. Вышел… погоди… Вышел на рождество. Тьфу!..

Рыжих засопел и зло сжал челюсти, поймав себя на религиозной терминологии. Ягунин хмыкнул про себя, но виду не подал.

— Зимой ныне вышел, — продолжал Макар, неприязненно поглядывая на карточки. — Снюхался со Стригуном, с его шайкой-лейкой, в «Паласе» их видели вместе, в бывшем «Аквариуме». Так что этот гусь наш… А другого — нет, другого не знаю.

Он еще раз внимательнейше вгляделся в лицо человека, найденного мертвым посередине улицы Соборной.

— Видать, залетный гусь. Оставь фотку, поспрошаю.

Бывший слесарь екатеринбургского завода, а ныне начальник секретно-оперативного отдела и член коллегии Самарской губчека Иван Степанович Белов, тридцатилетний человек небольшого росточка, худой, но ширококостный, светло-русый и мелкозубый, часто мигающий при малейшем волнении, занимался с утра довольно редкостным для себя делом — отпаивал водой из графина молоденькую девицу Марию Адамович. А та заливала покаянными слезами свою белую, в синих горохах кофтенку и хорошего материала юбку и даже на бумаги брызнула горько-соленой влагой. Когда позвонил вернувшийся из угрозыска Ягунин, Иван Степанович велел ему зайти и послушать допрос. Восемнадцатилетняя Мария Адамович, горничная архиерея Петра, была взята с поличным в момент дачи взятки в размере десяти миллионов рублей чекисту Гончаренко. Тремя днями ранее она принесла ему на квартиру задаток — восемьсот тысяч и четыре метра шелковой материи явно из церкви, а к ее следующему визиту Гончаренко приготовил понятых и товарищей по Самгубчека.

— Йой-йой-йо-о-о… — выпятив вишневые губы, дурным голосом завывала сочная барышня Манечка Адамович. — Я же не зна-а-ла… Йой-йой-йо-о-о…

Ягунин сидел в углу мрачноватого — окнами в кирпичную стенку — кабинета Белова и злился: на эту белугу следовало гаркнуть, чтобы она заговорила по-человечьи, а Белов посмеивается, водичку сует, в интеллигенцию играет. С такой-то дурой! Все одно не оценит. А может, Белов на него, на Ягунина работает? Картинничает? Или учит? Ха!

— Чего же он боялся, ты скажи? — допытывался Белов, держа наготове кружку с водой.

— Йой… Што заберут… боялся! — пуча синие, плавающие в соленых водах очи, повизгивала Манечка. — Ой-йой…

— Или грозил ему кто, или как? — добродушным дятлом долбил Белов.

— В Чеку небось всех богатых беру-у-ут… — тоненько плакала девушка.

Допрашивать Манечку стало бесполезно. Белов дал ей полчаса на нервное успокоение, велев посидеть в коридоре напротив двери.

— И чего же тебе прояснил Рыжих? — безо всяких вступлений спросил Белов и протянул руку к фотографиям, которые Михаил выложил веером на стол.

Ягунин ткнул пальцем.

— Вот этого не знает, поспрошает у своих. Навряд самарский. А этот — Венька Шлык, урка. Короче, Иван Степанович, это не наши, пусть расхлебывает уголовка, ихние люди.

— Ишь ты, — быстро заморгав, засмеялся Белов. — Два убийства — это не сажень дров сперли.

Он бросил фотокарточки на стол и принялся сворачивать цигарку. Морщинки сбежались на лбу.