Беседовал с начальником штаба Поповым по поводу предложения Центрального общевоинского комитета Варшавы предоставить армии санитарный отряд для борьбы с эпидемиями, состоящий из хорошо обученных ad hoc[751] 16 учителей и 6 дезинфекторов; хотя «благонадежность» их и заверена Варшавск[им] генерал-губерн[атором] Енгалычевым[752] и полицией, но настроение теперь у нас в штабе резко отрицательное по отношению к всем обществ[енным] организациям, так как в них начали видеть организованную агентуру шпионства, предательства и крамолы. У какого-то члена Госуд[арственной] думы обнаружены прокламации. Относительно данного санитарн[ого] отряда я старался успокоить генерала, а вот на Рижский – Рижский отряд[753], как я уже и давно твердил, следовало бы обратить в[есьма] серьезное внимание.

Немцы проявляют большую хитрость, соединяя свои телефонные и телеграфн[ые] провода с нашими, и переговариваясь как бы от лица того или другого нашего военачальника о том, что им надо разузнать. Наши же простаки часто попадаются на удочку.

24 апреля. День ангела моей Лялечки. Хотел послать ей поздравительную телеграмму, но ввиду того, что последняя, по сложившимся обстоятельствам настоящего момента военного времени, пошла бы почтой, предпочел послать просто письмо.

Санитарный мой отдел сегодня перебирается в другое помещение – в городское училище, а то в занимаемое теперь водворяется по-прежнему Контрольная палата. Администр[ативно]-правительств[енные] учреждения мало-помалу возвращаются в покинутый было ими г[ород] Гродно.

Виделся с и.д. врачебного губернского инспектора. Боже мой, в каком допотопном состоянии обретается до сего времени несчастная наша матушка – губернская санитария! Существуют здесь еще приказы общественного призрения, и правят всеми делами губернии щедринские герои! Большое благодеяние в борьбе с заразн[ыми] б[олезня] ми среди гражданского населения оказывают теперь эпидемические отряды Общеземского союза. А то было бы черт знает что!

К общественным организациям вершители наших судеб все более и более начинают относиться с опаской, в смысле подозрительн[ого] отношения к их «благонадежности». В штабе же друг к другу относятся подозрительно! Мне как должностному лицу приходится получать необходимые сведения часто не прямым путем, а путем чуткого уловления и разгадывания случайно проболтанных фраз… В общем, «секреты» оказываются секретами полишинеля, и более секретами для нас, чем для немцев. Трагически прискорбное явление в этом подозрительн[ом] отношении не только к общественным силам нашего командного и администрат[ивного] класса, но и друг к другу! А кто виноват в этой сверхненормальности? А правящие верхи, издавна традиционной своей полицейско-бюрократической палкой отделавшие российских граждан (sit venia verbo[754]), как каких-то военнопленных, это «мы» и «вы» – явление, вероятно, свойственное лишь «самобытным» устоям России, и не имеющее места в других культурных государствах, где и государственность, и общественность не живут как собака с кошкой. «Соединенные Губернаторские Штаты», каковыми является Россия – вот в чем наше несчастье; стоящие во главе этих штатов помпадуры с щедринскими навыками законности – вот кто истинные революционеры-максималисты!!

Перед обедом получена какая-то телеграмма командующего армией; видно, весьма неприятного содержания относительно нашего положения; обычное bonne mine[755] Радкевича не могло от меня это скрыть. Не дай Бог, но я кроме неудач для нашей армии ничего не ожидаю.

Вечером прошелся к кладбищу; дул сильный ветер, слышались надрывающие душу как бы мировые стоны, вопли, рыдания; но не облегчает моего личного страдания за Лялю и глубоко чувствуемая мной космическая скорбь, не стоящая для меня и одной слезинки лялиной. Возвращался по городу, навстречу шла густая толпа гуляющих с веселыми, оживленными все физиономиями, но тем безысходней и тяжелей становилась моя личная скорбь. Жизнь моя обращается в какую-то агонию.

25 апреля. Продолжает стоять хорошая, не особенно жаркая погода. Расположились мы своим санитарным отделом возле железн[о] дорожн[ого] полотна у вокзала – в месте, особенно подверженном опасности от бросаемых бомб с тевтонских аэропланов. После недавнего ночного набега цеппелина на Гродно мы теперь несколько насторожились: по ночам то и дело наши прожекторы шарят по небу…

Судя по стереотипным официальным телеграммам к[а] к с западного, т[а] к и с восточного фронта, что-де мы все «успешно и энергично продвигаемся вперед», казалось бы, что мы с союзниками уже давно должны были бы быть в столицах Австрии и Германии. А немцы преподносят да преподносят нам сюрпризы – то пушку выдвинут, стреляющую на 40 верст, то изобретут удушающие газы, служащие «ядовитой завесой» при наступлении, и пр., и пр. Уже мой Сергей-сынишка, большой оптимист со своим дядей Николаем относительно наших военных гениев, – и тот в последнем своем письме по поводу занятия немцами Прибалтийского края замечает скромно, что-де «для меня, профана, кажется, что нами не предусмотрено чего-то элементарного…» Не везет же нам: недавно произошло еще весьма печальное военное событие – взрыв на Охтинском мелинитовом заводе…

Запишу в свою летопись еще событие – как начальник санитарн[ой] части СЗ фронта тайный советник д-р Гюббенет созывал в Варшаве совещание из господ полковников о выработке мер оздоровления армии (мой голос, равно и голоса и др. заслуженных и опытных врачей не признаны были необходим[ыми] для заслушания!); не все ли это равно, как если бы корпусной командир или командующий армией собрал совещание из врачей для выработки плана наступления на немцев?! Все это было бы смешно, когда бы не было так отвратительно.

Кругом все люди уж очень «посюсторонние», был бы от них дальше и дальше. Тем тяжелее чувствуется и переживается мое личное и гражданское горе, не дающее места самому хотя бы маленькому счастью… Если и есть что радостное, то все в прошлом, и весь я в воспоминаниях о нем.

26 апреля. Был по обыкновению у обедни в соборе, где поют и служат так чудно. Необходимо ли хорошему пастырю духовному уж непременно верить в Бога? Я думаю, что не необходимо; надо ему только жалостливо любить массу людскую, ч[то] б[ы] в земной юдоли утешать несчастных фетишами. Для господства над массой, да и, пожалуй, для ее счастья – побольше неведения да мистики. Mundus decipi vult[756]. Мое поощрительное отношение к набожности Пелагеи[757] и истекающие отсюда логические выводы, оправдывающие применение такого отношения в более широком масштабе правителями к людской массе…

Получил трогательное письмо от Т.; неужели «она меня за муки полюбила, а я ее за состраданье к ним»?!

Вчера встретился с человеческ[им] экземпляром, показавшимся мне было весьма интересным, как бы сплошным беззаветно любящим людей сердцем: сестра-доброволица, с медицинск[их] курсов, опростившаяся, работающая на самых передовых позициях, там же контуженная; работа эта, как она и стремилась к тому, всецело ее поглотила. Спрашивал ее, нет ли у нее большого личного горя, к[ото] рое ее погнало в этот омут и хаос; отвечала – отрицательно, но утаила от меня, что она работает вместе с женихом! Вышло все так просто! А я стал было уж очень мудрствовать, и чуть не решил, что обрел святую. Ищу все я в людях совершенства…

В газетах пишут сплошную ерунду относительно успехов нашего оружия, когда здесь у нас творится только одна мерзость. Дела наши, без сомнения, весьма скверны; казенную, приказную наши матушку Русь бьют больно по морде. Кумовство, сватовство, приятельство, подкупность и продажность сказываются теперь здесь во всем наглом великолепии. Картина настоящего и ближайшего будущего безотрадна. На Карпатах мы отступаем, Либава[758] уже занята немцами (это – секрет, и в газетах о том пока ни гу-гу), предвижу, что немцы нам где-то еще готовят здоровый кулак. Какие мы в боевом отношении жалкие ремесленники в сравнении с тевтонами – художниками, артистами этого дела, все время держащими инициативу в своих руках! «Не идет наш поезд, как идет немецкий!»