15 августа. Измаявшись за весь день, около 12 час[ов] ночи заснул весьма крепко, едва довалился до кровати; но около ½ 2-го был разбужен непрерывной трескотней, показавшейся мне спросонья как будто треском разваливающихся стен и потолка дома; оказалось – это была стрельба пачками возле штаба его охранной роты с своими же, принятыми ей за австрийцев (кто-то только крикнул, что идут австрияки, и сразу все обратились в безумных, расстреливая друг друга)[67]; пальба продолжал[ась] минут 10. Поднялась страшная суматоха; мой адъютант тотчас же вскочил, оделся и взволнова[нным] выбежал вон; мне так не хотелось вставать, что, повернувшись на другой бок с прекращением перестрелки, скоро же заснул. По ночам небезопасно становится выходить далеко от квартиры, рискуя быть принятым за неприятеля и быть своими же подстреленным.
В 8 часов утра предоставленный каждый своей самопомощи по движению и упряжке обозов догадался, что наступил момент к позорному нашему отступлению на север – на Красностав. Штабные[68] наши пакостники (исключаю порядочн[ого] человека – инспект[ор] а артиллерии Коханова) в растерянности поджали свои хвосты. О часе выступления обычно не оповещает никто… Наигрустнейшая картина массового переселения евреев с своим скарбом и детьми к северу; плач, крики отчаяния… Постыдная картина нашего бегства; стыдно было смотреть на евреев и выселяющихся обывателей. Зуев сбавил своего куражу; при встрече в автомобиле с частью варшавцев[69] даже, против обычного, не поздоровался с ними (не до того!)
Прекрасная шоссейная дорога[70]. Чудные окружающ[ие] места, хвойные леса.
Часа через 1½ приехали в Красностав. Остановились в реальном училище.
По городу всему к[а] к тени бродят раненые… Больница обществ[енного] призрения переполнена ранеными. Более и более примыкаю к группе судейской вместе с врачом гигиеническ[ого] отряда, но служба волей-неволей заставляет держаться возле и поближе к штабу – к нашим хунхузам, к[ото] рые на деловые обращения к ним, как сговорившись, повторяют стереотипно – «некогда» да «не знаю»[71]. Кажется, ангельское мое долготерпение скоро истощится. Еще издали перед въездом в Красностав видел высокий белый костел, в городе слышится звон его колокола, к[ото] рый так мил моей душе – вещающий о вечном, бесконечном.
Предчувствую и предвижу, что «Россия решилася»; наши автомобильные генералы ухитрились и здесь развратить дух солдата… 8-й отряд Красн[ого] Креста (уполномоченный его Раевский[72], а помощник князь Горчаков[73]) продолжают нам помогать. От раненых пултусских[74] офицеров слышал, что наша артиллерия действует хорошо, у австрийцев же – методичность немецкая: сначала выбьют артиллерию, затем зажгут деревни, а потом жарят по разбежавшимся; отряд Парского будто бы здорово гнал австрийцев все время (ночью шли, днем дрались – до чрезвычайного утомления!), оставалось как[их]-ниб[удь] – как они говорят – нескольк[о] верст до границы, когда вдруг обнаружилось, что наша бригада бьется с тремя австрийскими корпусами, к[ото] рые обхватили ее с флангов. 3-я гренад[ерская] дивизия в своем отступательн[ом] движении с перепугу продрала до Холма.
За обедом Зуев был настроен на свой обычный лад, нисколько не видно было ч[то] б[ы] человек болел бы душой за свои ошибки, очень доволен боевыми действиями на правом фланге своего корпуса (70-й дивизией), где находился с своей штабной камарильей, за что дивизия удостоена благодарности от Верховного главнокоманд[ующе] го… Мне кажется, здесь обычное передергивание, к[ото] рое свойственно нашим бюрократич[еским] учрежден[иям]. Провели через Красностав более 700 пленных «японцев». Командир Фанагорийского полка[75] и старший врач[76] отбились от своей части и ищут ее!![77] Послал коротенькое письмо моим ребятам[78]; много писать не могу…
Какой страшный инструмент – это ружье в руках нашего солдата, почти того же ребенка! Найдет на него темная сила, и он начнет палить в небо и в вас.
16 августа. Продолжается прекрасная сухая погода. Встали рано и ожидаем распоряжений командующ[его] армией трогаться с места и[ли] оставаться пока здесь. Тысячи всяких распоряжений летят от маленького до большого начальства, и все они не считаются с физиологической природой тех живых сил, к[ото] рыми призваны управлять. Люди измучены, впереди еще много трудностей, предстоит проходить по опустошенным загрязненным местам с загаженными источниками воды, люди в долгом ожидании горячей пищи удовлетвор[яют] чувство голода незрелыми яблоками и грушами; массы павших трупов; как еще хранит нас Господь от всяких эпидемий, но думается – быть беде!
Нерадостные вести о беспорядочном отступлении полков 3-й гренад[ерской] дивизии. Плохие действия ее начальника Добрышина… Провели еще несколько сотен пленных чехов и славян, как они, так и их раненые высказывают удивление, что не видят наших сил[79], – охотно нам сдаются. Их пули меньше причиняли нам вред, чем наши (остроконечн[ые]) им. С вечера до утра эвакуировано из Красностава наших до 900 раненых, большей частью не тяжелые, а с повреждени[ями] рук и ног пулями. У солдат наших не хватает патронов и снарядов[80]. Ой, перегнут палку наши вояки своими отступлениями да отступлениями, плохо учитывая психику сражающихся и преобладающее значение моральных сил над материальными…
До сего времени с выхода из Москвы не получил ни одного письма от своих, и не я один, но и многие. Обстоятельство многих очень удручающее: из-за пресловутого секретничания нельзя лишать нас существенн[ого] душевн[ого] подспорья из дому… От штабных хунхузов своих продолжаю получать неприятности; ч[то] б[ы] им больше было свободы – отделили от штаба на расстояние целого перехода чуть ли не все управления штаба, была попытка отделить и корпусн[ого] врача!! Много офицеров и врачей бродят в Красноставе, разыскивая свои части. Часов лишь около 11½ пришло распоряжение двигаться опять на Избицу; сели за стол – обедать; душевное настроение у наших Мольтке было приподнятое, они уверены, что австрийцы теперь у нас будут окружены: Замостье они оставили и идут на север к западу от Красностава. Этому отряду противопоставлена 3-я гренад[ерская] дивизия, не вполне еще собранная – для восстановления своего реноме. Остальные наши силы корпуса должны наступать на юг, а далее к югу будто бы успешно охватывают австрийцев наши 19-й, 5-й и 17-й корпуса. Не верится мне, чтобы мы могли перехитрить австрийцев.
После обеда выехал на Избицу. Остановился в прежнем дворце великого пана – среди парка, цветников. Еще летают бабочки. Погода солнечная, тепло почти как в июне. Замостье[81], откуда по нашим войскам стреляли евреи, теперь решено сравнять с землей.
Только что я выгрузил свои вещи с повозки[82] – стала слышаться с севера, с западной стороны Красностава залпами пушечная стрельба, а также и с восточной стороны Красност[авского] шоссе. Нескол[ько] минут спустя наши штабные гении начали изумленно перешептываться, и коменданту «секретно» передано было немедленно же запрягать обоз для отвода его на север. Ко мне, только что собравшемуся прилечь, мой адъютант встревожено обратился с напоминанием: «В-во, надо нам уезжать»[83]. Ч[то] б[ы] удостовериться в необходимости этого, пошел к Коханову (одному из немногих порядочных субъектов штаба), он мне лишь подтвердил, чтобы я уезжал на Красностав; делать было нечего – наскоро собрался и айда на север, опередивши выступлен[ие] обоза. Наши самомнящие штабные дуралеи не могли заранее предвидеть, что ни к чему было и двигать обоза опять в Избицу пока не выяснится прочность нашего там положения. На каждом шагу и все более и более убеждаюсь я, как рискованно полагаться на наших штабных гениев, потерявших свои телячьи головы. Не страшно было бы мне умирать в колеснице, правимой хорошим и знающ[им] свое дело возницей, но ужасно не хотелось бы этого в колеснице, управляемой глупым человеком…
