Лето придвинулось к своему пределу. Август истекал. Вода в озере засинелась. А небо над ним стало выцветать, как будто застиранное. И утки на озере уже сбивались в большие стаи.
Воронцов некоторое время прислушивался к стуку топора, к комариному гуду над головой. Никакие посторонние звуки не тревожили окрестность. Хутор притих. Воронцов предупредил Зинаиду и, когда выходил, видел, как женщины побежали к погребу, унося детей. Старуха-хозяйка вела младшего Пелагеиного сына. Старшие, обгоняя друг друга, юркнули в погреб первыми.
– Если что, уходите в лес, к вырубкам. Иван Степаныч там вас будет ждать, – приказал он Зинаиде.
Топор монаха Нила тюкнул не в такт и затих. Воронцов замер за сосной в густом высоком черничнике и приготовил автомат.
Ждать пришлось недолго. В соснах замаячила высокая тень в камуфляже. Тень мягко, невесомо перебегала от дерева к дереву, медленно приближаясь к тропе, которая вела от леса на хутор. Возле этой тропы и залёг Воронцов час назад. Теперь тень в камуфляже плавала в размытом колечке намушника. И тут он снова услышал топор монаха Нила. Значит, узнал отшельник кого-то знакомого и подавал им на хутор весточку, чтобы не боялись. Человек в балахонистой накидке цвета «древесной лягушки» вышел на тропу. Оружия при нём не было. В осанке и походке его Воронцову показалось что-то знакомое. Неужто Старшина? Тот самый, из-под Вязьмы?
– Старшина! – окликнул Воронцов горбатую тень в камуфляже.
Старшина-Радовский остановился, медленно засунул обратно за ремень парабеллум.
– Здорово, курсант, – и подал руку.
– Что, поменяли форму, господин… как вас там?.. – Воронцов усмехнулся, закинул автомат за спину и пошёл было всё той же стёжкой к хутору.
Но Радовский его окликнул:
– Погоди, курсант. Ты мне лучше скажи, как она?
– Родила, – Воронцов оглянулся. – Сын у вас. Анна Витальевна уже и имя ему дала. Нил Алексеем окрестил. А я вашему сыну, Алексею Георгиевичу, крёстный отец.
Радовский шагнул к Воронцову и обнял его, и Воронцов почувствовал, как тот затрясся всем телом. Что ж, и этот, как видно, не из железа сделан, тоже матерью рождён…
– А ну-ка, братец, повтори, что ты только что сказал. Неужто и правда сын у меня родился на родной земле?
– Сын, Георгий Алексеевич. Пойдёмте. Анна Витальевна вас ждёт. Вот уж рада будет! Да и нам тоже радость: не чужой пришёл. Можно сказать, свой. А гости здесь редки.
Они некоторое время шли молча, прислушиваясь к шагам друг друга, словно в них можно было услышать те мысли, которые сейчас клубились в голове каждого из них. Радовский оглянулся на Монахов Мыс и спросил:
– На кладбище могилка свежая… Кто?
– Пелагея.
– Как Пелагея?! – Радовский остановился, опустил голову и перекрестился.
– А так, – не оборачиваясь, ответил Воронцов. – Она тоже девочку родила.
Снова шли молча.
– Ты-то тут давно? По службе или как? – окликнул его Радовский.
– После расскажу.
– Один? Или снова кем-нибудь командуешь?
– Не волнуйтесь, один, – успокоил Воронцов Радовского.
Радовский долго на хуторе не задержался. Выложил из вещмешка какие-то гостинцы. Посидел у озера с Анной Витальевной, подержал на руках сына, поцеловал их, попрощался с остальными, пожелал тишины и покоя и ушёл. Уходил он той же стёжкой, в сторону Монахова Мыса.
Воронцов пошёл проводить его. Дорогой успели о многом переговорить.
– Девчонку ту, которую твой солдат сахаром подкармливал, вынесли? – спросил Радовский, когда подошли к кладбищу.
– Вынесли. Она потом работала в госпитале. В мае в госпиталь попал и я. А тут как раз пришёл приказ на выход. Кто ушёл, кто как… В село нагрянули каратели. Я кое-как ушёл. В самый последний момент. По госпиталю уже стреляли зажигательными пулями. Ушла ли Тоня, не знаю. Я её в тот день не видел.
– Когда это произошло?
– Что?
– Когда каратели в деревню пришли?
– В мае. Числа десятого или двенадцатого.
– Как называлась деревня?
– Дебри. А что, знакомое место?
– Мне там все места знакомые, – уклончиво ответил Радовский.
– Вот в той самой Дебри, в школе, и размещался наш госпиталь. Охрану несли партизаны. Они то ли ушли в лес, то ли их по-тихому сняли. Сразу поднялась стрельба. В деревню со стороны большака заскочил бронетранспортёр и тут же начал поливать из пулемёта по домам, по госпиталю… Раненые кинулись кто куда… Расползались вокруг госпиталя, как муравьи. Я уже мог ходить и ушёл в лес.
О своём плене, и первом, и втором, Воронцов Радовскому не сказал ни слова. Но по глазам его понял, что Анна Витальевна ему что-то успела рассказать.
– Ты сюда надолго? – спросил Радовский.
– Нет. Нога подживёт и уйду.
– Куда?
– К своим. Куда ж ещё.
– Ну да, куда ж еще… А тебя там ждут? В Особом отделе…
– Никуда не денешься. Не с вами же идти.
– А ты подумай. Подумай хорошенько.
– Вы надеетесь, ваша возьмёт?
– А ты?
– Я думаю так, что присягу один раз дают. Много разных разговоров за это время я наслушался. Если бы не война, я сейчас учился бы в своём институте, получал высшее образование. А там бы и сёстры школу окончили и тоже дальше бы учиться пошли. Нам наша власть дорогу в жизнь не закрывала. Был у меня в отряде один, говорил: вот, мол, немцы большевиков перебьют, со Сталиным разберутся, а там, дескать, новое правительство назначат, и заживёт Россия без большевиков и тюрем. А что получается на деле? Немцы нас за людей не считают. Я, когда шёл сюда, две ночи ночевал в одном селе. Там, за шоссе. Две старушки, две сестры. Бывшие учительницы, дочери бывшего местного батюшки. Такие же вот, как и вы, Георгий Алексеевич, верующие. День и ночь у них в углу под божницей лампадка горит. Рассказывали, как у них на постое была артиллерийская часть. Заставили их баню топить. А потом – мыть их. Одна из них мне и говорит: я, мол, мужа своего никогда голым не видела. А тут – голые мужики… И сад потом весь загадили. Поедят, выйдут в сад и тут же, с сигаретами в зубах, присаживаются под яблонями. Мальчика, шестилетнего, сына соседки, офицер плетью до смерти запорол. За то, что тот из его сумки плитку шоколада стащил. Сумка лежала на лавке, открытая. Мальчик забежал в дом, увидел и взял. Женщину, местную библиотекаршу, беременную, возле школы вниз головой повесили за то, что раненого офицера прятала. Снять разрешили, только когда уже запах пошёл. Культурная нация, потомки Канта и Гёте… Я ещё не знаю, что с моими. А вы меня ещё спрашиваете, куда я пойду. Мне теперь одна дорога – туда, на войну, – и Воронцов махнул в сторону шоссе. – Я теперь часть её. Так же, как и вы. Не так ли?
Но Радовский заговорил о другом:
– Странное дело, курсант… Мы с тобой оба русские люди. Оба любим Россию. А жизни нам, двоим, в своей стране, на своей земле, нет. И наши противоречия настолько сильны, что мы в определённых обстоятельствах готовы стрелять друг в друга. Ты никогда об этом не задумывался?
– Нет, не задумывался.
– А я постоянно только об этом и думаю.
– Это потому, что вы, Георгий Алексеевич, должно быть, в понятие «моя Россия» и «моя земля» вкладываете несколько иной смысл.
– Не думаю. Но об этом мы поговорим как-нибудь в другой раз. Когда ты уходишь?
– На днях. Помогу им по хозяйству и пойду. Надо успеть дров наготовить, сена коровам накосить, картошку выкопать. Дядя Ваня уже сдаёт, слабеть стал. Прудки сожжены. Зимовать им придётся здесь. Всем вместе.
– Курсант, у меня к тебе просьба. Видимо, я долго теперь не появлюсь. Позаботься о моей жене и сыне. Очень тебя прошу. Больше ведь мне попросить некого. Ты теперь моему сыну и перед Богом не чужой.
– Что я могу для них сделать?
– Не навреди. Ты же понимаешь, что Особого отдела тебе не миновать. А когда попадёшь к ним, тут же и возникнет вопрос: где скрывался? чем кормился? кто рану перевязывал? что видел? Маршрут выхода и прочее…
– Боитесь, что я выдам Анну Витальевну? Она мне зла не сделала. Ты сам ей не навреди, если хочешь, чтобы она здесь спокойно войну пережила. Сколько бы она, проклятая, ни длилась. А я скоро в отряд уйду.