— Я пойду домой и позову Бетку, — решила Барунка.
— Не ворочайся назад, это, говорят, не приносит счастия на дорогу! — сказала бабушка.
Тут на счастье подошел пан-отец и отогнал собак.
— Куда это вы идете, на свадьбу или на бал? — спросил он, вертя табакерку между пальцами.
— Не к кому, пан-отец. Идем только в замок, — отвечала бабушка.
— В замок! Это что-нибудь недаром! Что там? — спросил с удивлением пан отец.
— Княгиня звала нас, — объяснили дети, и бабушка рассказала подробно о том, как они встретилась с княгиней в беседке.
— Вот почему, — проговорил пан-отец, нюхая табак: — ну, теперь идите, а после Аделька мне расскажет, что там видела. А если тебя, Яник, княгиня спросит, куда носом сидит зяблик, ведь ты не знаешь?
— Она не будет обо всем спрашивать, — ответил Ян и побежал вперед, чтобы пан-отец не мог более дразнить его.
Пан-отец ухмыльнулся, простился с бабушкой и пошел к плотине.
Около гостиницы играли дети Кудрны; все делали мельницы, а Цилка нянчилась.
— Что тут делаете? — спросила Барунка.
— Ничего, — отвечали они, осматривая нарядных детей.
— Слушайте-ка, мы идем в замок! — закричал Ян.
— Гм! Что ж такое? — и Вавринек[61] надул губу.
— А мы увидим там попку, — перебил его Вилим.
— Когда я буду большой, так тоже его увижу. Тятенька мне сказал, что я буду странствовать, — отвечал на это необузданный Вавринек; но другой мальчик и Цилка прибавили: «Ах, если бы нам тоже можно было побывать в замке!»
— Уж вы молчите! Я вам принесу что-нибудь, — обещал Ян, — и расскажу, что там было.
Наконец, бабушка добралась с детьми до парка, где их ждал Прошек. Княжеский парк, находившийся очень недалеко от Старого Белидла, был доступен каждому; но бабушка очень редко ходила туда с детьми, в особенности, когда там жили господа. Хотя тут она и удивлялась отличному устройству всего: прекрасным цветам, редким деревьям, фонтанам и золотым рыбкам в пруду, но все-таки охотнее шла с детьми на луг или в лес. Там они могли смело кувыркаться на мягком зеленом ковре, могли нюхать каждый цветок и даже делать из них букеты и венки. В поле не росли померанцы и лимоны, но там была густая мелкая вишня и полевая груша, унизанные плодами, и всякий мог рвать их в волю. В лесу было также вдоволь ягод, грибов и орехов. Там не было фонтанов, но бабушка охотно останавливалась с детьми у плотины. Смотрели они, как волны быстро катились чрез плотину, как, поднявшись вверх, они падали назад мелкими брызгами, еще раз перевертывались в пенящейся котловине и потом уже тихо катились дальше. У плотины не было золотых рыбок, приученных к хлебным крошкам, но бабушка, проходя мимо, бралась за карман и высыпала хлебные крошки Адельке в фартук, и как только дети бросали их вводу, тотчас являлось из глубины множество рыбок. Всех ближе к поверхности выплывали серебристые сазаны и гонялись за крошками, между ними шныряли проворные окуни с распущенными перьями, подальше мелькали там и здесь усачи с длинными усами, виднелись также толстобрюхий карп и плоскоголовые налимы.
На лугу бабушка встречалась с людьми, которые ее приветствовали: «Хвала Иисусу Христу!» или: «Дай Бог добрый день!» Останавливавшиеся расспрашивали: «Куда это, бабушка? Как поживаете? Что поделывают ваши?» — и тотчас рассказывали ей какую-нибудь новость.
Но в замке! В замке не было никакого порядка! Тут бежал лакей в галунах[62], там горничная вся в шелку, потом пан, а за ним еще пан, и все задирают нос выше, чем бы следовало, и выступают также важно как павы, имевшие одни право ходить по траве. Если который из них и здоровался с бабушкой, то всегда бормотал мимоходом: «Guten Morgen!» или «Bon jour!»[63], и бабушка тотчас краснела, не зная что ответить: «И во веки веков» или «Дай-то Господи!» Дома она всегда говорила: «В этом замке настоящий Вавилон!»
У замка по обеим сторонам дверей сидели два лакея в галунах. Сидевший на левой стороне считал галок, сложа руки на коленях, а сидевший направо держал руки у груди и глазел по верхам. Когда пан Прошек подошел к ним, они поздоровались с ним по-немецки, каждый со своим акцентом. Передняя была выстлана белыми мраморными плитами, посередине стоял хорошо устроенный биллиярд. Вдоль стены стояли гипсовые статуи, изображавшие мифологические личности. Четыре двери вели в господские комнаты. У одних из дверей сидел в кресле камердинер в черном фраке и спал. В эту комнату ввел пан Прошек бабушку с детьми. Камердинер вздрогнул, услыхав шум; но увидав Прошка, поклонился ему и спросил, что приводит его к княгине.
— Княгиня желала, чтобы моя теща с детьми навестила ее сегодня. Пожалуйста, пан Леопольд, доложите ей, — отвечал пан Прошек.
Пан Леопольд вздернул брови и пожал плечами, говоря: «Не знаю, захочет ли княгиня принять вас: она теперь в кабинете, занята. Впрочем, доложить я могу». Встал и не торопясь вошел в дверь, возле которой сидел. Через минуту он вернулся, и оставив дверь отворенною, милостиво сделал знак головой, чтобы вошли. Пан Прошек воротился назад, а бабушка вошла с детьми в роскошный салон. У детей затаилось дыхание, ноги их скользили по паркету, гладкому как лед. Бабушка была как во сне и размышляла о том, можно ли ступить на эти вышитые ковры: «Ведь на них жаль ступить!» — пробормотала она. Но что же было делать: ковры были разостланы везде и камердинер преспокойно шел по ним. Он провел бабушку чрез концертный зал и библиотеку к княжескому кабинету, потом вернулся назад к своему креслу, ворча себе под нос: «Что за прихоти у этих господ: изволь служить простой бабе и детям!»
Княжеский кабинет был обит светло-зелеными обоями, затканными золотом, драпировка у двери и единственного окна, такой же величины как дверь, была того же самого цвета. На стенах висело множество больших и маленьких портретов. Против окна был камин из серого мрамора, с черными и белыми жилками, на котором стояли две японские фарфоровые вазы с цветами, наполнявшими кабинет своим благоуханием. С обеих сторон были из дорогого дерева и отличной работы полочки, на которых было разложено много прекрасных вещей, частью великолепные художественные произведения, частью же драгоценности; были тут и не отделанные кораллы, раковины, камни и т.п. Это были вещи, собранные во время путешествий, и подарки дорогих особ. В одном углу у окна стояла статуя Аполлона из каррарского мрамора[64], в другом углу помещался письменный стол простой, но художественной работы. У стола на кресле, обтянутом зеленым бархатом, сидела княгиня в белом утреннем капоте[65]. Она только что положила перо, когда вошла бабушка с детьми.
— Хвала Иисусу Христу! — сказала бабушка, учтиво кланяясь.
— Навеки! — отвечала княгиня. — Приветствую тебя, старушка, и детей твоих!
Дети были в каком-то оцепенении, но как только бабушка им мигнула, они тотчас подошли поцеловать княгине ручку. Она поцеловала их в лоб, и показав на прекрасный, обитый бархатом и украшенный золотою бахромой, стул, пригласила бабушку сесть.
— Благодарю, княгиня, я не устала, — отказывалась пугливо бабушка, боясь сесть на стул, чтоб его не проломить или самой не свернуться с него. Но княгиня настойчиво говорила:
— Садись, садись, старушка.
И бабушка, разостлав свой платок на стуле, осторожно села, говоря:
— Чтоб с вами не было бессонницы.
Дети стояли как остолбенелые, только глаза их перебегали с одной вещи на другую. Княгиня посмотрела на них и спросила с улыбкой:
— Нравится вам здесь?
— Да! — отвечали они все разом.
— Еще бы им здесь не нравилось! Здесь есть, где пошалить, и они не заставили бы упрашивать себя остаться здесь, — заметила бабушка.
— А тебе бы разве здесь не понравилось? — спросила княгиня.
