Кристла крепко обняла своего Милу, и рыдая, скрыла лицо на груди его. Песня эта была отголоском той мелодии, которая постоянно звучала и в их сердцах. Бабушка встала, по лицу ее катились слезы; Барунка тоже плакала. Положив руку на плечо Милы, старушка сказала расстроенным голосом:

— Да сопровождает и да утешает тебя Господь! Исполняй хорошо свою обязанность и не будет тебе тяжело! Если Бог велит осуществиться моей мысли, то разлука ваша не будет продолжительна. Надейтесь! Ты, девушка, если любишь его, так не мучь своим плачем. С Богом! — Говоря это, она благословила Милу, пожала ему руку, торопливо отвернулась, взяла за руку девочек и пошла домой с приятным сознанием, что порадовала горюющих.

Влюбленные, на сердца которых слова бабушки упали как роса на увядший цветок и воскресили их к новой жизни, влюбленные стояли обнявшись под цветущею яблонью, и цвет ее, сдуваемый ветром, падал на них. У гостиницы послышался стук телеги, приехавшей за солдатами, и со двора закричали: «Мила! Кристла!», но они ничего не слыхали, держа друг друга в объятиях: какое им было дело до света? Каждый обнимал в другом весь свой свет.

После обеда простился и пан Бейер со своими приветливыми хозяевами, пани Прошкова, по обыкновению, наложила отцу и сыну полные сумки съестного. Мальчики дали Орлику каждый что-нибудь на память, Барунка дала ленточку на шляпу. Когда же Аделька спросила бабушку, что дать Орлику, то бабушка посоветовала подарить ему розу, полученную от Гортензии.

— Но вы ведь говорили, что я ее буду носить за поясом, когда буду большая, —  возразила девочка; она такая хорошенькая!

— Что тебе мило и дорого, то ты и должна отдать милому гостю, если хочешь указать ему уважение. Дай ему розу, девушке всего приличнее дарить друзьям цветок.

И Аделька согласилась приколоть прекрасную розу на шляпу Орлика.

— Ох, милая Аделька, не знаю, долго ли твоя роза сохранит красоту свою! Орел дикая птица, целый день летает по скалам и вершинам, в дождь и ветер, — сказал Бейер.

Аделька вопросительно посмотрела на Орла.

— Не заботься, тятенька, — отвечал мальчик, с удовольствием рассматривая подарок, — я ее буду прятать в те дни, когда бываю в горах, и только в праздник буду щеголять ею; поэтому она всегда будет хорошенькою.

Аделька осталась довольна этим ответом. Никто не подозревал, что она та самая роза, по которой после затужит Орлик, которую унесет он к себе на горы снежные и в чащу лесную, где будет ее лелеять и беречь, и где любовь ее составит счастие и блаженство его жизни.

Прошла и Троица, которую бабушка называла «зеленою», должно быть потому, что она украшала весь дом молодыми березками; внутри и снаружи, и у стола, и у постелей, везде была зелень. Прошел и праздник Божьего Тела и праздник Иоанна Крестителя. Соловей уже не пел больше в кустах, ласточки выводили птенцов из-под крыши, а у кошек на печке были уже майские котятки, с которыми охотно забавлялась Аделька. Ее черная курица водила за собой уже подраставших цыплят, а Султан с Тирлом опять каждую ночь прыгали в воду за мышами, что подало старым пряхам повод к рассказам, будто на мостике у Старого Белидла пугает водяной. Аделька с Воршей водила в стадо Пестравку, с бабушкой ходила за травами или сидела возле нее на дворе под липой (цвет которой бабушка также сушила) и рассказывала ей что-нибудь из книжек. А вечером, идя вместе навстречу детям, они заходили на поле. Бабушка поглядывала на лен, с удовольствием смотрела за пространные барские поля, на которых быстро желтели колосья, и когда ветер начинал их волновать, старушка не могла оторваться от них. Она, обыкновенно, говорила Кудрне, который всегда подходил к ней:

— Как не радоваться такому благословению Божию! Не попусти только, Господи, грозы!

— Да, недаром так парит, — отвечал Кудрна, взглядывая при том на небо.

Идя мимо гороху, он никогда не забывал нарвать Адельке молодых стручков и всегда успокаивал свою совесть тем, что княгиня не имела бы ничего против этого, потому что очень любит бабушку и деточек. Барунка уже не носила сестре кусков солодкового корня или солодкового сока, которые прежде они покупала за крейцер или получала от девочек за подготовление их к немецким урокам. С тех пор, как вблизи школы расположилась торговка с вишнями, дети аккуратно каждый полдень тратили на них свой крейцер. Возвращаясь домой дубняком, они собирали землянику. Сделав из бересты коробочку, Барунка всегда набирала ее доверху, для сестры, а когда не было земляники, то она приносила клубнику, а потом чернику и лесные орехи. Бабушка приносила из лесу грибы и учила детей распознавать их. Словом, был конец июля, а в начале августа должны были приехать княгиня и отец. Между прочим дети радовались и тому, что тогда кончатся классы в школе. Пани Прошкова уже опять по целым дням надсматривала в замке, чтобы ни один уголок не остался не выметенным; а садовник бегал по саду, посматривая на каждую грядку, растет ли каждый цветочек как должно, посматривая на дерн, ровно ли он подстрижен, пролезая из-под куста под куст, не оставили ли там работницы крапивы, которую надобно было вырвать и перебросить через забор. Всюду шли приготовления к приезду владетельницы. Многие из тех, кому приезд княгини приносил пользу, радовались ему; но многие были им недовольны, и семья управляющего с каждым днем все ниже опускала нос; а когда во дворе заговорили: «завтра будут уже здесь!» — пан управляющий до того унизился, что ответил на низкий поклон приказчика, чего не делал он во всю зиму, пока был первою особой в замке. Бабушка желала княгине всего доброго и каждодневно молилась за нее; но если б от ее приезда не зависел приезд зятя, ей было бы все равно — видеть или не видеть княгиню. В этот раз однако ж бабушка едва могла дождаться княгини, у ней была какая-то крепкая дума, о которой она впрочем никому не говорила.

В начале августа начали понемногу жать, и княгиня действительно приехала в самые первые дни со всею своею свитой. Дочь управляющего ждала италианца, но ей тотчас донесли, что княгиня оставила его в столице. Пани Прошкова просияла от радости, дети были опять со своим милым отцом; только бабушке немножко взгрустнулось, когда она увидела, что Ян приехал без Иоганки. Но он привез от нее письмо, в котором она передавала бабушке тысячу поклонов от тетушки Доротки и от дядюшки, и извещала, что не может приехать вследствие болезни дяди, потому что нехорошо было бы оставить на одну тетку и хозяйство, и уход за больным. Писала, что жених ее прекрасный молодой человек, что тетка согласна на их брак и хочет устроить свадьбу около Екатеринина дня, и что она ждет только согласия бабушки. «Когда обвенчаемся, то при первой возможности приедем в Чехию, чтоб вы, мамочка, благословили нас и узнали моего Иржика, которого мы называем Юрою. Он тоже не чех, он с турецкой границы, но вы хорошо будете понимать друг друга, потому что я его научила по-чешски скорее, чем Терезка Яна. Охотно бы вышла я за чеха, зная, что это больше бы вас обрадовало; но что делать, мамочка: сердце не позволяет повелевать собою! Мне понравился мой кробот!» Так оканчивалось письмо. Терезка читала письмо вслух, Ян был при этом и сказал:

— Я как будто слушал веселую Гану! Она славная девушка, а Юра порядочный человек, я его знаю. Он старший подмастерье у дяди, и когда я ни зайду к ним в кузницу, всегда любо посмотреть на Юру. Детина — как гора, а ремесленник такой, что только поискать!

— Но там было одно слово, Терезка, которое я не поняла, где-то тут внизу; прочти-ка мне это еще раз, — и бабушка показала на конец письма.

— Слово кробот, так?

— Да. Скажи пожалуйста, что это такое?

— Так прозвали в Вене хорватов.