Собирательница кореньев приносила каждый год те же самые коренья и те же самые сказки, но детям они казались новыми и они снова радовались приходу старухи. Завидев на лугу зимовики[14], дети говорили: «Уже скоро старуха придет с гор». Если же она опаздывала несколькими днями, то бабушка обыкновенно говорила: «Что это сделалось с нашей старухой? Знать Господь Бог болезнью ее посетил, или она уже умерла!» И до той поры толковали о ней, пока она не показывалась в воротах со своею корзиной за спиной.

Часто бабушка отправлялась с детьми на довольно отдаленные прогулки, или в охотничий дом, или на мельницу, или же в лес, где слышалось пение птичек, где под деревьями разостланы были такие мягкие природные ковры и где росло столько благовонных ландышей, буковицы, печенковой травы, полевой гвоздики, целые кусты волчьего лыка и прекрасных царских кудрей[15]. Эти последние им приносила бледная Викторка, если видела, что они собирали цветы и вязали букеты. Викторка была очень бледна; глаза ее светились как два раскаленные угля; черные волосы ее были всегда растрепаны; никогда на ней не было хорошенького платья, и она всегда молчала. В конце леса был высокий дуб; там стояла Викторка по целым часам, напряженно глядя вниз на плотину. В сумерки она сходила уже к самой плотине, садилась на пень, покрытый мхом, гляделась в воду и долго, долго пела ночью.

— Почему же это, бабушка, — спрашивали дети, — на Викторке никогда нет хорошенького платья, даже и в воскресенье? Что это она никогда ничего не говорит?

— Потому что она юродивая.

— А что это, бабушка, значит: юродивая? — спрашивали дети.

— Ну, когда человек не в полном разуме.

— А что же делают не в полном разуме?

— Да вот, например, Викторка! Она ни с кем не говорит, ходит оборванная, живет летом и зимой в лесу, в пещере.

— И ночью также? — спрашивал Вилим.

— Конечно. Ведь вы слышите сами, как она до ночи поет у плотины, потом идет спать в пещеру.

— И не боится ни огоньков[16], ни водяного? — с большим удивлением спрашивали дети.

— Да ведь папенька говорит, что водяного совсем нет, — замечала Барунка.

Летом Викторка редко приходила в дом просить милостыню; зимой же она приходила, стучала в дверь или в окно, протягивала руку, и получив кусок хлеба или чего-нибудь другого, молча уходила назад. Дети, увидев на снегу кровавые следы ее ног, бежали за ней и кричали: «Викторка, поди к нам, маменька даст тебе бачкоры[17], ты можешь остаться у нас!» Но Викторка и не оглядывалась, убегая в лес.

Во время прекрасных летних вечеров, когда небо бывало ясно, и блестели звезды, бабушка охотно садилась с детьми под липку. Пока Аделька была маленькою, бабушка сажала ее к себе на колени, а Барунка и мальчики становились возле. Иначе и быть не могло: как только бабушка начинала что-нибудь рассказывать, так дети должны были смотреть ей прямо в лицо, чтобы не проронить ни одного слова.

Бабушка им рассказывала о светлых ангелах, живущих там наверху и зажигающих эти светила для людей; об ангелах-хранителях, охраняющих детей на всех путях жизни, радующихся, если дети умны, и плачущих, когда они непослушны. Дети обращали глаза свои к небесам, где сияли тысячи тысяч светил, маленьких, чуть мерцавших, и больших, блестевших самыми яркими цветами.

— Которая же из этих звездочек моя? — спросил однажды Ян.

— Это знает только Бог. Подумай только, возможно ли найти ее между этими миллионами звездочек?... — отвечала бабушка.

— Чьи же эти хорошенькие звездочки, что так блестят? — спрашивала Барунка.

— Эти звездочки назначены тем людям, которых Бог особенно милует, тем избранникам Божьим, которые много добрых дел совершили и никогда не прогневили Господа Бога, — отвечала бабушка.

— Но, бабушка, — спрашивала опять Барунка, когда от плотины послышались жалобные звуки несогласной песни, — у Викторки есть также своя звезда?

— Есть, да только темная. Ну, теперь пойдемте, я вас уложу спать, уже пора, — говорила бабушка, когда уже достаточно стемнело. Прочитывала с ними молитву «ангел Божий, хранитель мой», кропила их святою водой и укладывала в постели. Маленькие тотчас засыпали, но Барунка иногда подзывала к себе бабушку и просила: «Сядьте ко мне, бабушка, я не могу уснуть». И бабушка брала ее за руку и начинала с ней молиться до тех пор, пока она не засыпала.

Бабушка ложилась спать в 10 часов; это был ее урочный час, который всегда был чувствителен для ее утомленных глаз. До этого времени она оканчивала работу, которую задавала себе утром. Прежде нежели ложилась спать, она осматривала, все ли заперто; сзывала кошек и запирала их на подволоку[18], чтобы они ночью не забрались как-нибудь к детям и не задушили их; заливала в печках малейшую искорку, наконец приготовляла себе на столе ящик с трутом и лучину. Если ж можно было ожидать грозы, то бабушка приготовляла громовую свечку, завертывала каравай хлеба в белый платок, и кладя его на стол, говорила слугам: «Помните, что в случае пожара, самое первое, за что человек должен взяться, это хлеб: тогда уже никак не растеряемся».

— Ах, бабушка! Да ведь не всегда же угодит молния в дом, — отвечали слуги, чем, разумеется, не могли угодить бабушке.

— Один Бог всемогущ, как вы-то это можете знать. Осмотрительность никогда не мешает, не забывайте этого, — замечала бабушка.

Когда все было в порядке, она становилась на колени перед Распятием, молилась Богу, кропила себя и еще раз Барунку святою водой, клала себе под голову фисташковые четки и перекрестясь засыпала.

Если бы человек, привыкший к шумной жизни больших городов, шел по долине, где стоял одинокий дом, обитаемый семьей Прошка, то подумал бы: «Как это люди живут тут целый год! Я бы желал тут жить разве только пока цветут розы. Боже, что ж тут веселого?» Но там всегда было очень весело, и летом, и зимой. Под низкою кровлей пребывали спокойствие и любовь, иногда только помрачаемые обстоятельствами, например отъездом Прошка в столицу или болезнию кого-нибудь из домашних. Был этот дом невелик, но красив. Около окон, обращенных к востоку, вился виноград; прямо перед окнами был маленький садик, в котором были розы, фиалки, резеда, салат, петрушка и другая мелкая зелень. На северо-восточной стороне был плодовый сад, а за ним шла лужайка до самой мельницы. Высокая старая груша росла возле самого дома, опираясь ветвями о крытую драньем крышу, под которою гнездилось множество ласточек. Среди двора росла липа, а под ней была лавочка. На юго-западной стороне находились службы, за которыми тянулся в гору кустарник до самой плотины. Мимо дома пролегали две дороги. Одна из них, проезжая, вела в гору: вдоль реки к Ризенбургскому замку и в Красную гору, а вниз: к мельнице и в ближайшее местечко, стоящее почти на час пути. Река эта — бурная Упа[19], которая вытекает из Крконошских гор, падает с крутизны и скал, перерезывает узкие долины и бежит постоянно между зелеными берегами, из которых один очень крут и порос различными деревьями. С передней стороны дома, около самого огорода, шла тропинка вдоль канавы, проведенной мельником от плотины на мельницу. Через канаву был положен мостик на косогор, где были пекарня и сушильня. Осенью, когда в сушильне бывали полные плетенки слив, крыжовника и груш, Ян и Вилимек очень часто бегали через мостик, но остерегались, чтобы не увидала бабушка. Однако ничто не помогало: как только бабушка входила в сушильню, тотчас уже видела, сколько не доставало слив, и знала, кто приходил за ними.

— Яник, Вилим, подите сюда! — звала она, как только сходила вниз. — Мне кажется, что вы прибавили мне слив в плетенки?