Бабушка с улыбкой гладит темно-каштановые кудри внучки:
– Я старая; когда вы будете старыми, то тоже изменитесь.
Но ребятишки не могут поверить, что их беленькие гладкие ручки станут со временем такими же сморщенными, как руки у бабушки.
Бабушка сразу, с первой же встречи, завоевала сердца своих внучат и отдала им свое. Пан Прошек, бабушкин зять, которого ей прежде видеть не доводилось, покорил старушку душевностью и красивым лицом, светившимся добротой и искренностью. Правда, был в нем один изъян: он не говорил по-чешски. А она и то немногое, что прежде разбирала по-немецки, давно позабыла. А ведь ей так хотелось поговорить с Яном! Но тот ее успокоил – чешскую речь он, мол, понимает; бабушка скоро услышала, что говорят в доме на двух языках. Дети и прислуга обращались к пану Прошеку по-чешски, а он отвечал им по-немецки, и все друг дружку понимали. Бабушка надеялась, что тоже со временем начнет разбирать, о чем Ян толкует, а пока будет справляться как может.
Дочку свою бабушка еле узнала, ей-то Тереза помнилась веселой деревенской девушкой, а теперь перед ней предстала серьезная молчаливая женщина в господском платье и с господскими же манерами. Нет, не такова была ее прежняя Терезка! Вдобавок бабушка сразу заметила, что и хозяйство ведется здесь совсем не так, как она привыкла. В первые дни у нее голова кругом шла от радости и удивления, но постепенно ей становилось не по себе в новом доме; она чувствовала какую-то неловкость и, если бы не внучата, предпочла бы, пожалуй, вернуться в свою хибарку.
У пани Терезки и впрямь появились кое-какие господские прихоти, но упрекать ее за это никто бы не стал, потому что женщина она была хорошая и рассудительная. Мать свою пани Прошекова очень любила, а отпускать ее от себя не хотела еще и потому, что служила в замке кастеляншей и никому, кроме матери, не могла доверить дом и детей.
Поэтому она огорчилась, увидев, что бабушка тоскует, но, к счастью, быстро поняла, чего именно не хватает старушке на новом месте. И однажды сказала:
– Я знаю, матушка, что вы привыкли трудиться и что вам скучно целый день возиться с ребятишками. Если вы хотите прясть, так на чердаке у меня есть немного льна; коли он в этом году уродится, то будет его у нас вдоволь. И очень бы вы меня одолжили, если бы согласились приглядывать за нашим хозяйством. Я ведь в замке работаю и еще шью и готовлю, вот все время у меня на это и уходит, а прочее я вынуждена на чужих людей оставлять. Пожалуйста, станьте мне помощницей и распоряжайтесь в доме так, как сочтете нужным.
– Я согласна, хотя и боюсь не угодить тебе; к работе-то я привычная, – ответила ей польщенная бабушка.
И в тот же день она взобралась на чердак, чтобы взглянуть на лен, а назавтра внуки впервые увидели, как крутится бабушкино веретено.
Первым делом бабушка занялась выпечкой хлеба. Ей невыносимо было смотреть на то, как небрежно обращается служанка с Божьим даром: в квашню и из квашни, в печь и из печи – и все без крестного знамения, словно не хлеб у нее в руках, а кирпич какой. Бабушка, когда тесто ставила, всегда над квашней знак креста в воздухе чертила, и это благословение повторялось до тех пор, пока готовый хлеб на столе не оказывался. И никакой ротозей не должен был стоять рядом, потому что он мог «Божий дар сглазить», так что Вилимек, входя на кухню, где пекся хлеб, никогда уже не забывал сказать: «Господи, благослови!»
Когда бабушка пекла хлеб, у внучат бывал праздник. Им всякий раз доставались поскребыши (хлебцы из остатков теста), а то и булочки с яблоками или сливами, чего прежде никогда не случалось. Правда, им приходилось внимательно следить за тем, чтобы крошки не падали на пол. Крошки со стола бабушка отправляла в печку, приговаривая: «Крошки – огню». Если же кто-нибудь из ребят крошил на пол, бабушка велела немедля все подобрать:
– Нельзя на крошки хлебные наступать, потому как от этого души в чистилище плачут.
А еще ее очень сердило, когда хлеб был нарезан неровно.
– Кто с хлебом не управится, тот и с людьми не справится, – вот что она говорила.
Однажды Еник[4] попросил, чтобы бабушка нарочно отрезала для него горбушку, ведь она такая вкусная, но старушка не согласилась:
– Разве ты не слыхал, что кто хлеб кромсает, тот Христу пятки режет? Не надо тебе горбушку, не привередничай!
Так что пришлось малышу обойтись без любимого лакомства.
Все хлебные кусочки и корочки, недоеденные внуками, бабушка прятала в свой кошель; если ей случалось идти мимо воды, она бросала их рыбам, а если гуляла с детьми, то крошила хлеб муравьям или лесным птицам; короче говоря, у нее ни единая крошка не пропадала, и она не забывала напоминать внукам:
– Цените Божий дар, без него людям плохо, а того, кто его не ценит, Бог тяжко наказывает.
Если ребенок ронял хлеб, то ему полагалось поцеловать его, как бы прося прощения; так же поступала бабушка и с горошинкой, замеченной ею на земле: она поднимала ее и целовала почтительно. Тому же она учила и внуков.
Если бабушка видела упавшее гусиное перышко, то непременно указывала на него со словами: «Подними-ка его, Барунка!» Иногда Барунке лень было наклоняться, и она говорила:
– Да ну, бабушка, одно-то перышко?
И бабушка отвечала нравоучительно:
– Девочка моя, одно перо к другому – вот их уже и много; не забывай поговорку: хорошая хозяйка за перышком и через забор прыгнет.
Комнаты у пани Прошековой были обставлены современной мебелью, но бабушке она не больно-то нравилась. Ей казалось, что на этих пухлых креслицах с резными ручками неудобно сидеть: вечно будешь бояться на пол упасть, а обопрешься на спинку – так она, пожалуй, переломится. На диван она уселась всего один раз; когда пружины под ней прогнулись, старушка так перепугалась, что чуть не закричала. Дети смеялись, усаживались на диван, подпрыгивали на нем и звали бабушку к себе, но та только отмахивалась:
– Вот еще – на качели садиться; они для таких, как вы, годятся, не для меня.
На блестящие лаковые столики и шкафчики она старалась ничего не ставить («Еще поцарапаю!»), а застекленную горку, полную всяких безделушек, обходила стороной «от греха подальше». А вот дети любили скакать рядом с ней и иногда что-нибудь разбивали. Тогда матушка делала шалунам строгое внушение. Зато бабушка с удовольствием подсаживалась к пианино, держа на коленях малышку Аделку, если та капризничала, потому что ребенок замолкал, когда старушка принималась тихонько постукивать по клавишам. Барунка даже пробовала научить бабушку наигрывать одним пальцем «А вот кони, а вот кони…», и бабушка кивала в такт и подпевала, приговаривая:
– Чего только люди не напридумывали! Можно подумать, там внутри птичка поет.
Так что без особой нужды бабушка в гостиную не заходила и, если не хлопотала по хозяйству в доме или во дворе, предпочитала сидеть в своей комнатке, по соседству с кухней и людской.
Комнатка эта была устроена по бабушкиному вкусу. У большой печи стояла скамья, вдоль стены – бабушкина кровать; рядышком с печкой, в ногах кровати, помещался расписной сундук, а у другой стены располагалась кроватка Барунки, которая ночевала у старушки. Посредине красовался липовый трехногий стол, а над ним свисала с потолка бумажная голубка – видимый образ Святого Духа. В углу у окошка стояла прялка; на пряслице была намотана кудель[5], из кудели торчало веретено; мотовило, служившее для наматывания пряжи, покачивалось на гвоздике. По стенам были развешаны картинки с изображениями святых; прямо над бабушкиной кроватью виднелось распятие, увитое цветами. Между рамами зеленели в горшках мускат и базилик, а на оконных откосах висели холщовые мешочки со всяческими кореньями, липовым и бузинным цветом, ромашкой и многим другим – это была бабушкина аптека. За дверью висела на крючке оловянная кропильница. В ящике маленького столика хранилось бабушкино шитье, томик божественных песнопений, молитвенник для особых случаев, моток запасных шнурков для прялки, «мелок волхвов», освященный в праздник Богоявления, и «громовая свеча», которую бабушка всегда зажигала во время грозы. На печке лежали кремень с кресалом и трут[6]. В комнатах огонь давно разжигали с помощью бутылочки с фосфором, но бабушка не хотела иметь с этой дьявольской штуковиной ничего общего. Правда, однажды она ею все-таки воспользовалась… и едва не задохнулась, да еще и прожгла фартук, который носила целых двадцать пять лет. С тех пор она к бутылочке не прикасалась. Старушка привыкла к кресалу, а тряпки для трута приносили ей внуки; они делали спички, окуная жгутики в серу. Детям это занятие очень нравилось, и они каждый день спрашивали бабушку, не нужны ли ей новые спички. Лишь удостоверившись, что ее зажигательное приспособление лежит на печке, бабушка могла со спокойным сердцем укладываться спать.
