— Здесь хорошо как на небе, но жить здесь я бы не желала. — И бабушка покачала головой.

— Да почему же? — спросила княгиня с удивлением.

— Что же бы я тут стала делать? Хозяйства у вас нет, расположиться щипать перья или с самопрялкой здесь нельзя, что же бы я стала делать?

— А не хотелось бы тебе пожить без работы, да попокоить себя на старости лет?

— Уж этого недолго ждать: уж скоро солнце будет всходить и заходить над моею головой, а я буду беззаботно покоиться. Но пока я жива и Бог дает мне здоровье, я должна работать. Ведь и даровые лентяи дороги. Вполне беззаботного человека нет: одного мучит одно, другого — другое; каждый несет свой крест, но не каждый падает под ним, — отвечала бабушка.

В эту минуту белая ручка раздвинула тяжелую драпировку у двери, и показалось прекрасное личико молодой девушки, обрамленное светло-каштановыми волосами.

— Можно? — спросила она звучным голосом.

— Иди, Гортензия, найдешь здесь приятное общество, — отвечала княгиня.

В кабинет вошла графиня Гортензия, по словам некоторых, воспитанница княгини. Стан ее был гибок, но еще не вполне развит. На ней было простое белое платье, на руке висела круглая соломенная шляпка, а в руках держала она букет из роз.

— Ах, какие хорошенькие дети! — вскричала она. — Это наверное маленькие Прошковы, от которых ты принесла мне прекрасные ягоды?

Княгиня подтвердила ее догадку. Гортензия нагнулась, дала детям по розе, предложила одну бабушке, одну княгине, а последнюю заткнула себе за пояс.

— Бутончики эти такие же свеженькие, барышня, как вы, — проговорила бабушка, нюхая розу. — Да сохранит вам ее Господь! — добавила она, обращаясь к княгине.

— Это и мое пламенное желание, — отвечала княгиня, целуя в лоб свою миленькую воспитанницу.

— Можно увести этих детей? — спросила девушка княгиню и бабушку. Княгиня согласилась, а бабушка намекнула, что дети надоедят Гортензии, потому что мальчики «настоящие гончие собаки, в особенности Ян». Но Гортензия с улыбкой протянула детям обе руки и спросила:

— Хотите идти со мной?

— Хотим, хотим! — закричали радостно дети и ухватились все за ее руки.

Поклонившись бабушке и княгине, она вышла с детьми. Княгиня взялась за серебряный колокольчик и позвонила; в одно мгновение явился камердинер Леопольд. Княгиня приказала ему приготовить завтрак в зале и отдала ему сверток бумаг для отправления куда следует. Леопольд поклонился и вышел.

Пока княгиня говорила с камердинером, бабушка рассматривала портреты, висевшие на самом видном месте.

— Господи Боже мой! — вскричала она, когда камердинер вышел.— Какие странные костюмы и лица! Вот эта женщина также одета, как одевалась покойница Голашкова, дай ей Бог царство небесное. Та тоже носила высокие каблучки, широкое платье, талия точно перетянута ремнем, а на голове высокий чепец. Муж ее был в Добрушке советником, и мы видали ее в церкви, приходя туда на богомолье. Парни наши называли ее «маковою головкой», потому что она очень походила на нее в своем платье и с напудренною головой. Говорили, что это французский наряд.

— Это моя бабушка, — возразила княгиня.

— Так, так, какая видная женщина! — заметила бабушка.

— Направо мой дед, а налево отец, — продолжала, указывая, княгиня.

— Хорошие люди! Вы, княгиня, напоминаете батюшку. А где же ваша матушка?

— А вот здесь моя мать и сестра, — отвечала княгиня, указывая на два портрета над письменным столом.

— Какие красавицы — любо посмотреть! — заметила бабушка, — но сестрица не похожа ни на папеньку, ни на маменьку; впрочем иногда бывает, что дети походят на кого-нибудь из других родных. А вот этот молодой господин мне знаком, только не могу вспомнить, где я его видела.

— Это русский царь Александр! — торопливо ответила княгиня; — ты его не могла знать.

— Как же мне его не знать, когда я стояла в двадцати шагах от него! Он был очень красив, но здесь он моложе, а я все-таки его узнала. Он да император Иосиф славные были люди.

Княгиня указала на противоположную стену, где висел поясной портрет в натуральную величину.

— Император Иосиф! — вскричала бабушка, всплеснув руками — точно живой!... Как вижу, они у вас здесь все собраны. Я не думала, что увижу сегодня императора Иосифа. Дай Бог ему царство небесное! Он был добрый человек, в особенности до бедных. Вот этот талер он дал мне собственноручно, — говорила бабушка, вытаскивая талер.

Княгине очень понравилось простодушие и меткие замечания старушки, и она пожелала, чтобы бабушка рассказала ей, где и как подарил ей император этот талер. Бабушка не заставила просить себя и тотчас рассказала княгине все слышанное нами уже на мельнице. Княгиня от души посмеялась.

Бабушка опять осмотрела комнату и заметила еще портрет короля Фридриха.

— Тут и прусский король! — вскричала она, — я этого государя хорошо знала. Мой покойный муж служил в прусском войске, и я провела пятнадцать лет в Силезии. Не один раз король вызывал Иржика из рядов и делал ему подарки. Он любил рослых, а мой Иржи был выше всех в полку, да притом и строен был как девушка. Не думала я, что увижу мужа в гробу: был человек крепкий как скала; он уже давно умер, а я еще живу, — проговорила старушка со вздохом, и слеза скатилась по ее морщинистой щеке.

— Твой муж пал в сражении? — спросила княгиня.

— Не в бою, но все-таки от ядра. Когда вспыхнула революция в Польше[66], то прусский король и русский император двинулись туда; наш полк тоже двинулся туда. Я пошла тоже и с детьми; тогда у меня их было двое, а третий родился уже в поле. Это была Иоганка, которая теперь в Вене; она и храбрая-то верно потому, что с самого рождения должна была ко всему привыкать, как солдат. Сраженье было несчастное: после первой же стычки Иржика принесли на носилках ко мне в лагерь. Пушечное ядро оторвало ему ногу. Сделали перевязку. Я за ним ходила сколько было сил. Когда он немножко поправился, его отправили назад в Нису. Я радовалась, надеясь, что он выздоровеет, что изуродованного его не станут держать, и мы будем тогда в состоянии вернуться в Чехию. Но надежда обманула меня. Вдруг Иржик стал хиреть и ни совет, ни лекарства не помогали: должен был умереть. Последний грош отдавала я за лекарства, и ничто не помогло. Я думала тогда, что сойду с ума, что сердце у меня разорвется от печали, но человек много может вынести, сударыня. Остались у меня три сиротки, денег ни талера; осталось только несколько тряпок. В том самом полку, где служил Иржик, был фельдфебелем[67] некто Леготский; он был лучшим другом моего мужа. Он то и принял во мне участие и достал мне станок со всеми принадлежностями, когда я ему сказала, что хочу работать одеяла. Да вознаградит его Бог за это! Пригодилось мне то, чему я научилась у покойницы свекрови. Товар мой хорошо расходился, и вскоре я заплатила долг Леготскому, да притом могла хорошо прокормить себя и детей. Я должна сказать, что в том городе были хорошие люди, но я все-таки очень скучала: с тех пор как не стало Иржика, я чувствовала какую-то пустоту и одиночество, словно груша в поле. Мне казалось, что дома мне было бы лучше, чем на чужой стороне, и я сказала об этом Леготскому. Но он меня отговаривал и уверял, что я получу какую-нибудь пенсию и что король позаботится о моих детях. Я благодарила за все, но осталась при своем мнении, воротиться лучше домой. Немало затруднял меня немецкий язык. Пока мы стояли в Кладске, так все было хорошо: там я была как дома, потому что там говорилось больше по-чешски, чем по-немецки, но в Нисе уже преобладал немецкий язык, а я никак не могла ему научиться. Только что я немножко устроилась, сделалось наводнение. Вода злая стихия: как разбурлится, так человек и на коне от нее не ускачет. Все это сделалось так скоро, что иные едва спасли свою жизнь. Я наскоро собрала все, что было получше, перекинула узелок на спину, взяла маленького ребенка на руки, старших двух за руки и побежала с ними в воде по щиколку. Леготский пришел к нам на помощь и вывел нас на более возвышенную местность, где нас приютили добрые люди.