— Я похожа на эту Сусанку, — заметила Кристла; — мне право мало толку в этой учености, когда я ее не понимаю. Когда я слышу хорошенькое пение или ваш рассказ, бабушка, то это мне приятнее, чем какое-нибудь рассуждение. А что, вы слышали песню, которую сочинила Барла с Красной горы?

— Милая моя, мне уже не идут в голову светские песни, я о них и не забочусь много. Уже прошло то время, когда я для песни бегала Бог знает как далеко, а теперь я пою только божественные песни, — отвечала бабушка.

— Что же это за песня, Кристла? — спросила Манчинка с Барункой.

— Постойте, я вас выучу; она начинается так: «Что поет там эта пташка, что в кустах сидит одна?»

— Ты мне, Кристинка, должна ее спеть, когда я приду к вам, — сказал Мила, обернувшись к тележке.

— Хоть несколько раз. Были мы на барщине, на господском сенокосе, Барла тоже пришла, и когда мы отдыхали у косогора, то Анча Тиханова попросила ее: «Сочини-ка нам, Барла, песенку». Барла немножко задумалась, потом улыбнулась и запела:

Анча за это рассердилась! Она думала, что это намек на нее. Ведь вы знаете, что она любит Томша и что она его невеста? Но едва Барла это заметила, тотчас очень хитро задобрила ее, сочинив другой куплет:

Эта песенка нам очень, очень понравилась, и голос она так хорошо подобрала. Жерновские девушки будут вслушиваться: они ее еще не знают, — прибавила Кристла.

В то время как Манчинка и Барунка напевали новую песенку, тележка проезжала мимо замка. У ворот стоял младший камердинер в черном фраке, небольшой, худенький человечек. Одною рукой он крутил черные усы, а другая рука играла золотою цепочкой, чтобы показать блестящие перстни.

Когда тележка проезжала мимо него, глаза его разгорелись, как у кота при виде воробья. Он милостиво улыбнулся Кристле и кивнул ей рукой. Но женщины почти не взглянули на него, а Мила нехотя приподнял шапку.

— Я бы, право, охотнее увидала черта, чем этого тальянца, — проговорила Кристла; — вот уж опять караулит, не пройдут ли девушки одни, чтоб ястребом влететь в их толпу.

— Спине его досталось как-то в Жличи, — начал Вацлав; — пришел он туда на музыку и прямо к самым хорошеньким девушкам, как будто их для него и привели. Он не умеет говорить по-чешски, а все-таки запомнил: esky olka mam rad[81].

— Это он и мне всегда твердит, когда приходит пить пиво, — перебила его Кристла; — и хоть я ему десять раз кряду говорю: «да я то вас не люблю», он все-таки безотвязен, как лихорадка.

— Но парни ему отлично выбили кунтуш[82], и если б не я, так он теперь узнал бы, почем пряники в Пардубицах.

— Ему не мешало бы поостеречься, чтоб и в другом месте не рассказали ему того же, — заметил Мила, откидывая назад голову.

Тележка остановилась у гостиницы.

— Благодарю, что довезли, — сказала Кристла, подавая руку Миле, помогавшему ей вылезть из тележки.

— Еще одно слово, — задержала ее бабушка: — не знаешь ли, когда пойдут Жерновские в Святоневицы, и когда — Красногорские?

— Вероятно так же, как и прежде: Красногорские между двумя праздниками Богородицы[83], а Жерновские в первый праздник Марии после Иоанна Крестителя[84]. И я тоже пойду.

— И я хочу идти, — заметила бабушка.

— Нынешний год и я пойду, — сказала Барунка с улыбкой.

— И я тоже, — отозвалась Манчинка. Остальные дети кричали тоже, но Барунка утверждала, что они не прошли бы трех миль. Между тем подъехали к мельнице, оставили Манчинку, и бабушка отдала ей несколько освященных венков, предназначенных пани-маме. Когда же они подъезжали к дому, то к ним навстречу выбежали Султан и Тирл и не могли устоять на месте от радости, что бабушка воротилась домой. Бабушка благодарила Бога за благополучное возвращение: она во сто раз охотнее ходила пешком, нежели ездила, потому что в этой тележке, по милости борзых коней, несущих во весь галоп, ей всегда казалось, что она сломит себе шею.

Бетка и Ворша ожидали их на крыльце.

— Что это, Вацлав, где у вас венчик? — спросила кучера словоохотливая Бетка, когда бабушка с детьми вошла в комнату.

— Эх, девушка! Я уже давно забыл, где его оставил, — и Вацлав таинственно улыбнулся, поворачивая экипаж на дорогу.

— Не говори с ним, — удерживала Бетку Ворша; он даже и в праздник не знает, что говорит.

Вацлав смеясь ударил по лошадям и скрылся из виду. Бабушка повесила свежие веночки между окон и на образа, а прошлогодние бросила в «Божий огонек».

В бабушкиной светелке точно в саду; куда ни повернешься, везде розы, резеда, черемуха и множество других цветов, а между ними еще целое беремя дубового листу. Барунка с Манчинкой вяжут букеты, а Цилка вьет огромный венок. На лавке у печки сидят мальчики с Аделькой и учат поздравительные стихи.

Был канун Св. Иоанна Крестителя (24-го июня) и именин отца — праздника для всей семьи. В этот день пан Прошек созывал к себе лучших своих друзей! Такой уж был обычай. Поэтому и был такой шум по всему дому: Ворша все чистила, мыла, чтобы нигде не было ни пылинки; Бетка ошпаривала птицу; хозяйка пекла калачи, а бабушка присматривала и за тестом, и за печкой, и за птицей: она везде была нужна. Барунка просила, чтобы бабушка выгнала вон Яна, не дававшего им покоя; а когда его выгоняли вон, то Бетка и Ворша начинали жаловаться, что он все вертится у них под ногами. Вилим хотел, чтобы бабушка его выслушала; Аделька хватала ее за платье, клянча калачик, а на дворе кричали курицы, давая знать, что хотят уже на насест.

— Царь небесный! Ведь не могу же я всем разом служить! — жаловалась бедная бабушка.

Тут вдруг закричала Ворша:

— Барин домой идет!

Работавшие венок заперлись, хозяйка припрятала все, что еще должно было остаться тайной, а бабушка наказывала детям: «Ничего у меня не проболтать отцу!» Отец вошел на двор, и дети бросились к нему навстречу; но когда он, пожелав им доброго вечера, спросил о матери, то они остановились, не зная, что сказать, чтобы не разболтать какой-нибудь тайны. Но Аделька, любимица отца, пошла прямо к нему, и когда он взял ее на руки, она ему шепнула: «Мама с бабушкой пекут калачи, завтра твои именины».

— Ну, погоди же! —  закричали на нее мальчики; — достанется тебе за то, что пересказываешь!

И они побежали жаловаться матери. Аделька покраснела, неподвижно сидела на руках у отца и наконец расплакалась.

— Ну не плачь! — говорил ей отец, гладя ее по головке. — Я ведь знаю, что завтра мои именины, и что мамаша печет калачи.

Аделька отерла рукавом слезы и со страхом смотрела на мать, которую вели мальчики. Однако все кончилось благополучно и мальчики узнали, что Аделька ничего не проболтала. Но вся эта таинственность была так тяжела детям, что отец, слыша, не должен был слышать, и видя, не должен был видеть. Барунка целый вечер должна была постоянно мигать детям и толкать их, чтоб они окончательно не проговорились, а Бетка потом смеялась над ними, называя их болтунами.

Наконец все сделано, приготовлено, и повсюду слышен запах печенья; слуги улеглись, только бабушка тихонько бродит по дому: запирает кошек, заливает искры в печках, и вспомнив, что топили также пекарню на косогоре, и что может быть там осталась искра, бабушка не полагается на свою осторожность и отправляется туда, чтобы все осмотреть хорошенько.