— Этого не смейте и думать, — отвечала бабушка: — учитель для вас не будет делать исключения; если вы заслужите, то он и вас также накажет, как и Тоника; он это сделал только для того, чтобы вы оценили эту честь, чтоб охотнее ходили в школу и старались всегда быть умненькими. А чему вы учились?

— Диктовке! — отвечали Барунка и мальчики.

— Что это такое?

— Учитель нам говорит из книжки, мы пишем, а потом должны переводить с немецкого на чешский и с чешского на немецкий.

—Ну что же, понимают дети по-немецки? — спросила бабушка, имевшая обо всем свое особенное мнение и желавшая знать все подробно.

— Ох, бабушка! Ни один не знает по-немецки, только мы немножко, потому что научились еще дома, и тятенька всегда говорит с нами по-немецки; но это ничего не значит, что они не понимают, только бы хорошо приготовили заданный урок, — отвечала Барунка.

— Но как же они приготовят урок, когда они на него и посмотреть-то по-немецки не умеют?

— Их много и наказывают за то, что они не приготовляют хорошо урок: учитель поставит им черточку в черную книгу или поставит в угол, а иногда достанется и несколько ударов по рукам. Сегодня должна была встать к черной доске судейская Анина, которая сидит возле меня: она никогда не знает немецкой диктовки. Когда мы в полдень сидели перед школою, она мне жаловалась, что не умеет приготовить урок: ничего и не ела со страху! Я ей написала урок, и она дала мне за это две гомолки[118].

— Ты не должна была брать! — заметила бабушка.

— Я и не хотела брать; но она мне сказала, что у нее есть еще две. Она была так рада, что я ей написала урок, и обещала каждый день приносить мне что-нибудь, если я только буду ей помогать в этой неметчине. Почему же мне этого не сделать, не правда ли?

— Ты можешь ей помогать, но не делать, потому что она так не научится.

— Так что ж такое! Ей вовсе не нужно это знать: мы учимся только потому, что учитель хочет так.

— Потому что учитель хочет, чтоб из вас что-нибудь вышло, а чем больше будете знать, тем легче будет вам жить за свете. Немецкий язык также нужен: вот я не могу поговорить с вашим отцом.

— Но ведь тятенька вас хорошо понимает, и вы его также, хоть и не говорите по-немецки. В Жлице говорят только по-чешски, поэтому Анине нет нужды знать немецкий язык; она говорит, что если захочет узнать его, то может идти в неметчину. А учитель думает иначе. Ах! Голубушка, бабушка, никто не учится охотно немецкой диктовке, она трудна. Если б это было по-чешски, то учение шло бы так же легко, как «Отче наш».

— Ну, вы еще этого не понимаете, но вы должны слушаться и охотно учиться всему. Слушались ли мальчики?

— Да. Только Яник начал шалить с мальчиками, когда учитель вышел из комнаты; они начали скакать по лавкам, но я сказала Яну...

— Ты мне сказала? Ты? Я сам перестал, когда услыхал, что идет учитель!

— Хорошие вещи узнаю я! Ты должен смотреть за другими, а сам шалишь, как же это можно! — сказала бабушка.

— Ах, бабушка! Эти мальчики в школе страшные озорники! — отозвался Вилим, который до сих пор молчал, показывая Адельке большой кусок солодкового корня и пачку листового золота, выменянные за крейцер у какого-то мальчика в школе, — если бы вы знали, как они скачут по печкам и борются, и надзиратели с ними.

— Царь ты мой небесный! Что ж учитель-то?

— Это когда учитель уходит из школы, а перед тем, как ему придти, они все бросятся на свои места, руки положат на стол, и все тихо.

— Какие озорники! — вскричала бабушка.

— А девочки также играют в куклы в школе, я это сам видел, — жаловался Ян.

— Уж все вы хороши! Учителю с вами надо иметь ангельское терпение, — сказала бабушка.

Дети еще много рассказывали о школе и о том, что встречалось им на дороге. Это было первое их путешествие, и они немало гордились своею самостоятельностию, как будто воротились из Парижа.

— А где гомолки? Съели вы их? —спросила бабушка, желая узнать, что дети ели, потому что она заботилась об их здоровье.

— Одну мы съели, а другую я хотела принести домой; но когда я писала у доски, Коприва у меня вытащил ее из сумки: он сидит позади меня. Если б я ему что-нибудь сказала на это, то он бы меня отколотил, когда мы вышли из школы; его на это станет.

Бабушка не похвалила детей, но про себя подумала: «Ведь и мы не лучше были!» Дети хорошо знали, что бабушка снисходительнее матери: она смотрела сквозь пальцы на многие шалости мальчиков, не запрещала и Барунке иногда подурачиться; поэтому и дети были к ней доверчивее, чем к матери, которая была гораздо строже вследствие своего серьезного характера.

Были первые дни мая, был четверг. Так как в этот день школы не было, то дети помогали бабушке поливать в саду цветы и виноград, уже зеленевший вдоль стены. Ходили они также поливать свои деревца, и вообще у них в этот четверг было очень много работы, потому что Барунка три дня не видала своих кукол, а мальчикам все некогда было покататься на лошадках: тележки, ружья, мячи валялись в углу. Они не были даже на голубятне, а кроликов кормила Аделька. Все это нужно было вознаградить в четверг. Бабушка, кончив поливку, позволила детям играть, а сама села на дерновую скамеечку под сирень и принялась прясть, потому что не могла ни минуты быть без дела. Она была печальна, не пела, даже не замечала черной курицы, которая вошла в отворенную калитку, и так как никто не препятствовал, стала копаться на грядках. Серая гусыня бродила у плетня, а ее желтенькие гусятки просунули в плетень головки, заглядывая с любопытством в сад. Бабушка очень любила этих гусяток, но теперь она их и не замечала. Мысли ее разбежались. Получено было известие от Яна, что княгиня, а стало быть и он, не приедут в половине мая, потому что Гортензия опасно больна. Если, Бог даст, она выздоровеет, то княгиня может быть приедет в свое поместье, но это еще не верно. Получив письмо, Терезка плакала, а с нею и дети. Вилиму оставалось смазать с двери только несколько черточек, а тут вдруг надежда оказалась напрасною. А чтоб эта добрая, милая Гортензия могла умереть, этого им и в голову не приходило. Они никогда не забывали прочитать «Отче наш» за ее выздоровление. Дети скоро успокоились, но Терезка, и без того довольно молчаливая, стала еще меньше говорить, и бабушка, входя в ее комнату, всегда заставала ее в слезах. Бабушка все посылала ее в гости, чтоб она сколько-нибудь развлеклась; она всегда радовалась, если Терезка шла куда-нибудь, потому что она хорошо видела, что дочери иногда ужасно скучно дома, и что она охотнее бы пожила в шумном свете, к которому она уже так привыкла. С мужем Терезка была, очень счастлива, но только было дурно то, что Ян должен был большую часть года проживать в Вене, а она должна была жить без него в страхе и тоске. А нынче, может, она и целый год не увидит мужа, а дети — отца. «Он отдает жизнь за средства к жизни!» — сказала про себя бабушка. Вместе с Яном хотела приехать Иоганка, другая дочь бабушки, хотела приехать, посмотреть на мать, пожить с нею и посоветоваться, потому что собиралась выйти замуж. Бабушка было обрадовалась этому, но теперь уже не было никакой надежды. Кроме всего этого, ее беспокоила участь Милы. Мила был славный, прямой парень, а Кристла была хорошая девушка. Бабушка обоих их любила и желала, чтоб они соединились. «Когда сойдется равный с равным, всегда бывает согласие, и Бог Сам радуется такому браку!» — говаривала она. Но и этому счастию грозил тяжелый удар: Мила отправился утром вместе с другими рекрутами. Все это беспокоило и печалило бабушку.

— Бабушка, посмотрите-ка, ведь черная-то тут роется! Постой ты, озорница! Шш! Шш! — раздался голос Барунки, и бабушка, подняв голову, увидела летящую из сада курицу и вырытую яму на грядке.

— Экая, право! Как она сюда забралась? Возьми грабли, Барунка, и поправь грядку. Смотрите-ка, и гуси тут же! Это они меня зовут: им время уж на насест. Я забылась совсем, ведь их надо покормить.