Слева лежал и тихо стонал Эриксен. Дальше в меховом мешке, завернутая с головой, видимо, спала спокойным сном Жаклин.

Париж, бульвары, Траверсе, погоня — все было лишь сном. Из яви во сне было только стремительное падение на лед.

Гильоме вздохнул и сел. Он искал Победителя, но его не было в палатке. Гильоме выкарабкался из мешка и подошел к Жаклин. Отвернув осторожно край, он увидел разрумянившуюся щеку, полуоткрытый рот. Жаклин дышала ровно и здорово, и Гильоме почувствовал облегчение.

Он снова закрыл ее мехом и вышел из палатки. У обломков гидроплана возилась высокая, согнутая фигура Победителя. Завидев Гильоме, он поднялся.

— Уложил сани. Продовольствия на месяц по ограниченной порции. Часть на санях, остальное в этих рюкзаках. Нам с вами придется нести на себе. Мадам мы обременим только аптечкой — для женщины это достаточный груз. Не скрою — нам придется трудно: рюкзаки и нарта с Эриксеном. Как вы себя чувствуете? Можете идти?

Гильоме покраснел. Это суровое и лаконическое спокойствие и забота о нем, виновнике катастрофы, глубоко задели его.

— Но почему же вы работали один, monsieur? Я бы мог вам помочь.

Победитель улыбнулся, наклоняясь над нартой.

— Теперь я один взрослый в нашей семье. Вы были взрослый в воздухе. Эриксен не в счет, так же как и женщина. Я здоров, и потом только я чувствую себя здесь в своих владениях. Лучше разожгите примус. Нужно завтракать — и в путь.

Гильоме медлил; оглянувшись на палатку, как бы боясь, чтобы там не услышали, он спросил шепотом:

— Простите, monsieur. Мне нужно знать. Мы… можем дойти?

Победитель молча затягивал ремень. Затянув, он повернулся к летчику.

— Можем ли мы дойти? Не нужно спрашивать… Впрочем, вы имеете право знать. Дойти можем. До земли сто километров… Но… вылетая, мы рассчитывали долететь. Непредвиденность… туман. Мы можем дойти. Но первая непредвиденность — больной… вторая — состояние льдов, направление дрейфа. Много лет назад Нансена пронесло дрейфом на тысячи километров от места, к которому он стремился. Мы можем дойти… Но кроме этого — мы должны дойти. А теперь принимайтесь за завтрак.

Гильоме торопливо пошел к палатке, зажег примус и, набив котелок льдом, поставил его на огонь. Сев рядом на выступ льдины, он уставился на бледный голубоватый шипящий огонек пустыми зрачками.

За этим занятием его застала вышедшая из палатки Жаклин. Она тихо подошла к нему сбоку и по вялой позе, по опущенным рукам, по пустому взгляду поняла, что ему тоскливо и смутно. И ей захотелось вдохнуть в него бодрость и жажду бороться за нее и за себя. И она весело окликнула его:

— Альфред!.. Я уже встала… Какая чудесная погода. Какое солнце! Как чудно блестит лед! Какое забавное приключение, Альфред. Мы теперь пойдем пешком с мешками на спинах, как мусульманские пилигримы ходят в Мекку. О, это будет так весело, не правда ли, Альфред?

Гильоме, хмуро улыбнувшись, посмотрел на нее, потом на ледяные просторы.

Вчерашний гибельный туман бесследно исчез. На стальном тяжелом небе грузным вычищенным колоколом висело косматое, как комета, растянутое солнце.

Белая пустыня искрилась и переливалась металлическими блесками, как парчовое покрывало на катафалке. И Гильоме ответил женщине:

— Да, Жаклин, мы пойдем, как пилигримы. Мы пойдем к черному камню. Мы напьемся сейчас шоколаду, как дома, в нашей столовой, и пойдем. Ты не уставай, Жаклин. Нельзя уставать… Как Эриксен?

Жаклин подошла ближе и облокотилась на плечо Гильоме. Печально и медленно она сказала:

— Эриксен? Он очень плох, Альфред. Он не хочет этого показывать, чтобы не огорчать меня, тебя и monsieur! Но ему так больно. Он такой большой, ему стыдно болеть. У него дома невеста. Мы отвезем его к ней. Ведь мы довезем его, Альфред? Правда?

Гильоме молчал. От гидроплана подошел Победитель. Он понял, что разговор шел о тяжелом и смутном.

— Не стоит задумываться над будущим, — сказал он, опускаясь на льдину. — Пусть мадам напоит Эриксена, потом мы положим его на нарту.

Жаклин ушла в палатку. Победитель сидел, сгорбив плечи, как большая хищная птица в клетке зверинца, и прихлебывал шоколад. Гильоме с деланно спокойным видом укладывал примус в мешок.

— Не прячьте далеко топор, — проговорил Победитель, видя, что Гильоме намеревается уложить маленький скаутский топор в мешок. — Возьмите за пояс. Мы не только пойдем по этой дороге, — он показал в пространство, — мы сами должны будем делать себе дорогу.

Он встал.

— Подведем нарту к палатке. Его нельзя нести далеко.

Гильоме последовал за ним. Впрягшись в лямки, они подтащили нарту к палатке и осторожно уложили Эриксена. Доктор лежал неподвижно, закусив губу, и смотрел вверх, в стальное небо, в какую-то ему одному видную точку.

Победитель взглянул на компас.

— В путь, — обронил он коротко.

Жаклин с испугом шагнула к нему.

— А палатка, monsieur! Мы забыли ее взять.

Гильоме, уже налегший на лямку, остановился в нерешительности, но Победитель сделал отрицательный жест.

— Нет. Палатка остается. С сегодняшнего дня нам придется забыть об удобствах, — сухо сказал он, и впервые за все время спутники уловили в его голосе твердость военной команды. Жаклин опустила голову: ей не хотелось, чтобы мужчины увидели слезы.

Но они не смотрели на нее. Они налегли на лямки. Сухо скрипнул снег, и полозья начали чертить однообразную запись пути.

Большое ровное поле лежало до горизонта, унылое и омерзительное своей плоскостью. За ним, уже на самом краю, где лед сливался с небом, над ним искрящейся зубчатой каймой вставали рваные края загромождающих дорогу торосов. Эта кайма ничего не говорила Гильоме, но Победитель знал, чем угрожает ломаный гребень на горизонте.

Это были клыки ледяной пустыни, ее свирепые и бездушные челюсти, которые нужно было выламывать с яростью, с остервенением, до судорог в руках, до изнеможения. Он не в первый раз попадал в страшный зажим этих челюстей, но тогда с ним были испытанные спутники, железные люди, которые могли выломать клыки белой гибели.

Теперь с ним был непривычный человек, стихией которого был воздух, маленькая испуганная, бодрившаяся женщина и искалеченный обломок.

И тень сомнения ложилась на его морщины. Он шел, мерно налегая на лямку, цепко ставя ноги в тяжелых меховых сапогах, но взгляд его был угрюм, и пепел зрачков холодел от встречного холода снега. Безветренная тишина висела синеватой ризой над пространством. Солнце, разбрасывая косые лучи, било в лица удесятеренным отражением блеска. От этого светового пожара слезились глаза, и казалось — перед ними стелется мутный полог из кисеи, скрывающий даль.

Гильоме не мог смотреть на этот свет и шел как автомат, с опущенными веками, надвинув на брови капюшон. Изредка он на мгновение подымал ресницы, чтобы проверить направление, и опять смежал их, встречая тянущуюся впереди безотрадную равнину.

Рядом с собой он слышал отчетливый и мерный скрип снега. Он знал, что это лыжная палка Победителя с механической точностью заносилась вперед, откачивалась вправо с замахом руки и медленно отходила назад для нового замаха.

Казалось, она качается с чудовищной правильностью, как маятник роковых часов, отсчитывающий бесконечное течение угрожающего времени.

И сухой скрип снега под вонзавшимся наконечником был похож на брюзгливый, нудный старческий голос, твердящий без конца:

— Не дойти… не дойти… не дойти…

Гильоме старался не слушать этого нашептывания и думать о чем-нибудь своем. Он боялся оглянуться назад. Он знал, что Жаклин идет за санями, придерживаясь за борт привязанной складной лодки.

Он даже слышал, наряду с поскрипыванием палки, сухой шорох ее мелких торопливых женских шагов, но не смел взглянуть на нее. Он боялся увидеть в ее глазах боль, отчаяние, осуждение.

Утихшее за ночь сознание вины перед спутниками разгоралось теперь с новой мстительной силой. Он сжал челюсти и заскрипел зубами.

Он изо всех сил налег на лямку и тянул, как трудолюбивый и верный вол тянет крестьянскую телегу на холмах Шампани.