— Из Парижа? — спросил он осекшимся голосом. — Каким образом?
— Эге!.. Бачь, як спалахнувся… А я ж, хлопче, зараз из Парижа… Пращою в торгпредстве… Ну и приихав в отпуск дыхнуть ридным воздухом… Европейский для мене неподобен… Ну и привез тоби писульку.
— Но где и как ты мог ее встретить? — перебил Кудрин.
Приятель гулко захохотал и ткнул Кудрина в бок.
— Попався, карась?! Значить, дивчина була-таки?.. Но тильки, друже, писулька не от дивчины… Дуже жаль, але…
Кудрин вспыхнул.
— Что ж ты дурака валяешь? От кого письмо?
— Что, разочаровался? — спросил приятель, переходя с украинского на русский. — Ну, не унывай. Видишь, мы устраивали наш павильон на выставке, а в соседнем павильоне работали французы. А расписывал павильон такой старичок с бородкой, мсье… — Он назвал фамилию учителя Кудрина. — Вот однажды этот старикан зашел посмотреть наш павильон. Мы его поводили всюду, разговорились. Среди разговора он вдруг и спроси меня, не знаю ли я такого русского большевика по имени Теодор Кудринь. А когда узнал, что мы вместе воевали, спросил твой адрес. Я, на беду, понятия не имею. Он очень огорчился, но дня через два занес письмо и просил, когда поеду домой, чтобы обязательно разыскал тебя и отдал.
— Письмо с тобой? — взволнованно спросил Кудрин.
— Сейчас погляжу. Вчера портфель разбирал, не помню: не то положил назад, не то на столе оставил.
Он открыл портфель, долго рылся в бумагах и наконец вытащил синий, узкий, хрустящий конверт.
— Во!.. Твое счастье, хлопче!
Кудрин почти вырвал у него из рук конверт. Ему захотелось скорее уйти и остаться одному. Он сказал приятелю:
— Спасибо!.. Ты надолго приехал?
— Недели на две.
— Если будешь в Питере — загляни! Трест «Стеклофарфор». Пока прощай, спешу.
— Чого ж це ты так гонишь?.. Писулька ж не от дивчины, — снова захохотал приятель, прощаясь.
Кудрин выскочил на улицу, поймал первое попавшееся такси и приказал везти себя к Нескучному саду. Сев в машину, вынул конверт, надорвал его, но сейчас же положил обратно в карман.
«Нет, прочту в саду, где-нибудь в укромном уголку, в тишине», — подумалось ему.
Шофер остановил машину у входа в сад.
— Подождать? — спросил он.
— Нет, я пробуду долго, — ответил Кудрин, расплатился и пошел по аллее.
В саду было тепло и душно от преющей прошлогодней листвы. Пахло клейким ароматом молодой майской зелени, обрызганной солнечным светом. Кудрин свернул на боковую дорожку. По земле дрожа скакали солнечные зайчики, и обочиной хлопотливо бежала серенькая птаха, кося на Кудрина забиячливый глазок. Он дошел до укрытой в кустарнике скамьи, снял с головы кепи, сел и вскрыл конверт, чувствуя, как сердце забилось учащенными толчками.
Мелкий изящный почерк сразу напомнил ему мэтра, щеголеватого, изящного старика.
«Дорогой Теодор, — писал мэтр, — я так случайно и счастливо нашел вашего друга, что это показалось мне чудом. Мне очень хочется вновь встретиться с вами, хотя бы письменно пока. Ваш друг рассказал мне, что после отъезда из Парижа вы, вместе с ним, делали гражданскую войну у себя дома. Это великолепно. Я не понимаю, что такое коммунизм, я законсервированный буржуа, но я чувствую лучшие симпатии к вашей стране уже потому, что она первая прикончила гнусное человекоубийство во славу Пуанкаре-Война и его шайки. Сколько погибло прекрасных надежд и прекрасных сердец. Вы помните, без сомнения, ваших коллег по студии Адриена Море, Жака Прево, Роллана де Пуатье. Все они так много обещали нашему искусству и все сложили головы на фронте. Какие утраты! И для чего? Как художник, я при всей моей буржуазной природе всегда был свободомыслящим. О вашей стране я мало знаю. Только слухи! Мне кажется, что вы натворили много крайностей, но я не настолько политик, чтобы в этом разбираться, и вы извините мне мою неосведомленность. Во всяком случае, войны окончены, и вы живете мирной жизнью и снова творите. Я уверен, что ваша кисть может принести славу вашему молодому искусству. Не примите за лесть, но ведь я всегда считал вас настоящим большим живописцем. Вы стояли головой выше всего сброда, который в Париже портит полотна мазней. Как ваши успехи? Может быть, вы найдете минуту написать мне о них? Я думаю, ваши товарищи революционеры радуются полотнам, на которых вы запечатлеваете преображение вашей нации. Позвольте мне крепко обнять вас и примите лучшие и сердечные пожелания. Ваш стареющий учитель».
Держа письмо в пальцах, Кудрин задумался.
Значит, мэтр думает, что он вернулся к живописи, и не подозревает, что его ученик не брался за уголь и кисти в течение десяти лет. Чувство, похожее на тоску, овладело Кудриным. Он встал и поспешно спустился вниз к реке. На террасе поплавка он нашел столик у края. В нагретом струящемся воздухе жемчужно мерцала река, сворачивая плавной лукой к Новодевичьему монастырю. Деревья на противоположном берегу казались игрушечными. Кудрин с аппетитом пообедал и выпил бутылку сотерна. В приподнятом настроении он вернулся в город. Проходя по Петровке, он увидел в окне Пассажа заграничный джемпер яркой расцветки. Он решил сделать подарок Елене.
«Сама же она никогда не догадается купить и будет ходить в своей арестантской прозодежде».
Сделав покупку, приобретя в книжном магазине на Кузнецком еще несколько новинок, он поехал на заседание. Заседание уже началось, и Кудрин осторожно пробрался к стулу, который занял для него раньше приехавший Половцев.
Вопрос о смете треста стоял в повестке четвертым, и пришлось прождать около полутора часов. Прикрываясь портфелем, Половцев шепотом рассказывал Кудрину московские новости и анекдоты, но Кудрин слушал рассеянно. Обсуждение сметы прошло без всяких осложнений. Урезали еще несколько второстепенных пунктов, остальная часть прошла как по маслу, при энергичной поддержке представителя Наркомфина. После принятия резолюции Кудрин и Половцев покинули зал заседаний.
— Повезло, — сказал с облегчением Половцев, — знать бы, так и приезжать не стоило. Попусту таскались.
— Ну, нет, — отозвался Кудрин, — я встретил нужного человека, как нельзя кстати.
— А что такое?
— Так… личное дело.
Половцев посмотрел на часы на трамвайном столбе.
— Двадцать пять восьмого. До поезда четыре часа. Вы куда?
— Никуда, — ответил Кудрин, — у меня все дела кончены.
— Тогда не хотите ли совершить прыжок в бездны литературы? Сегодня в Политехническом музее доклад поэта Тита Шкурина.
— Наверное, скука? — вяло сказал Кудрин.
— Наоборот… Ручаюсь за веселье. А потом — ведь все равно. Сидеть где-нибудь в кафе или слоняться по улицам еще скучнее. Идем!
— Ну, пусть так, — согласился Кудрин.
У входа в Политехнический музей стояла толпа молодежи, сквозь которую Половцев и Кудрин с трудом пробились в здание. Оставив Кудрина в вестибюле, Половцев на несколько минут исчез в каморке администратора и вышел оттуда с видом победителя.
— Везде надо иметь лазейки, дорогой шеф. Все билеты распроданы за неделю, а для нас с вами нашлись.
Они сдали пальто в гардероб и вместе с шумной, оживленной молодежью поднялись в фойе. Огромные красные буквы афиши оповещали, что член ассоциации Левого фланга искусств, поэт Тит Шкурин прочтет доклад на тему: «Искусство конкретного факта».
Прочтя афишу, Кудрин спросил у Половцева:
— Что такое искусство конкретного факта?
— Не торопитесь! Сейчас выслушаем очередное откровение и все поймем.
Они взяли программу с тезисами доклада, с трудом протискались в зал, у проходов в который контролеры изнемогали в неравной борьбе с зайцами. В зале разыскали свои места в третьем ряду, согнав с них каких-то сконфуженных девчурок.
Раздался звонок, и на кафедре появился докладчик. Очень длинный и тощий, с удлиненной головой, похожей на дыню, и такой же голой, как дыня, Тит Шкурин разложил на кафедре листки конспекта, надел необыкновенной формы шестигранные очки, прокашлялся и заунывным голосом начетчика стал излагать теорию искусства конкретного факта. Эта теория сводилась к отрицанию всей литературы, которая существовала в мире до явления народам Тита Шкурина и его единомышленников. Все жанры художественной литературы объявлялись контрреволюционными и вредными для революции. Классическая литература была хитро задуманной акцией буржуазии, направленной на затемнение сознания трудящихся лживыми и усыпляющими вымыслами. Она была таким же опиумом для народа, как и религия. Она обманывала трудящихся, подсовывая вместо конкретного факта выдумку, отравляющую подслащенной фальшью трезвое сознание пролетариата. Всем писателям прошлого, агентам буржуазии, ее наемным пропагандистам Тит Шкурин противопоставлял себя и свою ассоциацию Левого фланга искусств, которая издавала самый крайний журнал. В этом журнале ассоциация проводила мысль, что лучшими образцами новой литературы социализма являются только очерки, описывающие конкретную действительность и конкретных людей. Право на художественный вымысел в литературе объявлялось «проклятым наследием капитализма».
