Особенно поражала Пита неостывающая забота всех работавших о тщательной отделке будущей стойки. Люди спорили из-за каждой стружки и в затруднительных случаях, прекращая на мгновение неутомимую работу, вместе совещались по сомнительному казусу. Питу казалось, что дело заключается в скорейшем окончании работы, что не стоит заботиться чрезмерно о наружном виде стойки. Она должна быть только прочна и в состоянии выдержать толчки. Внешний вид безразличен — пусть безобразно, лишь бы крепко. Но здесь заботились о хорошей отделке не меньше, чем о прочности.

Как будто людей радовал самый процесс труда и доставляло удовольствие сделать вещь, ласкающую глаз.

И стойка казалась выпущенной из заводского цеха и только не отлакированной. Поглаживая пальцами отшлифованную поверхность дерева, Пит едва верил, что это сделано на его глазах примитивными инструментами Робинзона. Он пришел в тихий восторг от тщательности отделки.

Пит в последний раз потрогал восхитившую его стойку. Она была превосходна и безусловно обещала выдержать тяжелую посадку, но ее крепления вызывали самые мрачные сомнения. Вся изобретательность русских оказалась бессильна. Стойку пришлось пришвартовать к отломку тонким проволочным тросом, единственным имевшимся в распоряжении команды «Беринга». И хотя трос был обмотан в три ряда и затянут намертво — это ненадежное соединение сулило катастрофу. Трос мог и даже должен был не выдержать толчков, особенно при посадке.

Пит горестно вздохнул и поглядел на пилота Мошалоу, спокойно разговаривавшего с профессором в нескольких шагах от самолета.

Мочалов сделал отрицательный жест.

— Нет, профессор. Категорически не согласен с вашим предложением. Стойка может выдержать, но может и не выдержать. Рисковать десятью жизнями я не вправе. Воздушное хулиганство и бесшабашность не в моих правилах. Без пробного взлета я пассажиров не приму. Если угроблюсь — угроблюсь один.

Профессор двумя пальцами подсадил кверху сползающие очки.

— Я все-таки настаиваю. При благополучном взлете вам придется садиться на населенном берегу, где есть посадочные площадки, достаточно оборудованные. Там риск посадки невелик, и даже в случае аварии вы сумеете быстро привести самолет в порядок. Зато половина людей будет уже вывезена. Я совещался с парторгом. В первую очередь с вами вылетят более слабые и больной.

Мочалов досадливо поморщился.

— В летном деле, профессор, парторг для меня не авторитет. Будь самолет в исправности, я считал бы себя обязанным выполнить решение партячейки. Но вопрос взлета на больной машине могу решать только я. Теоретически правильно, что на жилом берегу мне легче садиться на неисправном самолете. Но перед посадкой есть взлет. Несчастье при взлете — и на льдине прибавятся больные и раненые, если не убитые. Если стойка выдержит взлет и посадку здесь, я смогу с уверенностью брать людей. С непроверенной стойкой я могу до берега встретить всякие неприятности. Может налететь пурга, туман. Наконец, забарахлит мотор. Вынужденная посадка на первом попавшемся месте рискованна даже для здоровой машины, что доказала моя посадка здесь. Садиться же на перегруженном инвалиде, имея вместо положенных семи — десять человек на борту, — это самоубийство и убийство. На это я не пойду. Взлетаю один и отвечаю за это.

— Ну что же с вами поделаешь, — сказал профессор, беспомощно разводя руками, — запретить не могу. Вам виднее.

Мочалов усмехнулся.

— Во всяком случае, не беспокойтесь за меня, профессор. Я все-таки думаю, что эта самодельная оглобля с честью сослужит свое. Но я предпочитаю следовать на этот случай старому правилу: «Семь раз примерь — один отрежь».

От самолета подошел Саженко, натягивая поверх шерстяных рукавиц кожаные перчатки.

— Моторы прогреты, товарищ командир самолета.

— До свиданья, профессор, — сказал Мочалов, — ненадолго. Через десять минут увидимся.

Он поднял руку к шлему и пошел к самолету. Моторы глухо работали на малом газу. Из кабины выглядывал Митчелл. У самолета кучкой стояли лагерники, испытующе рассматривая стойку.

Не дойдя нескольких шагов до самолета, Мочалов покосился на густую синюю тень на снегу, неотступно следовавшую за ним. Это была тень Саженко, вплотную шедшего за командиром. Мочалов нахмурился и повернулся.

— Виктор, ты останешься! Я лечу один, — сказал он сухо.

Саженко остановился на полушаге и часто замигал, как будто смотрел на солнце.

— То есть… как один? — спросил он, краснея.

— Очень просто! В десятиминутном пробном полете при солнце я могу обойтись без штурмана. Понятно?

— Но позволь…

— Ничего не намерен позволять, — отрезал Мочалов, — я могу потерпеть аварию при взлете или посадке. В этом случае я буду стараться сохранить не себя, а самолет. А на исправном самолете дело закончишь ты… Ясно?

— Дмитрий! Это хамство, — сказал ошеломленный Саженко.

— Об этом поговорим после.

— Но пойми же в самом деле…

— Штурман Саженко! Остаться на земле! — рванул Мочалов, кусая губы.

Очень тяжело подчиниться такому приказанию. Но и отдавать его тяжело. Долгая дружба связывает этих двух людей. Сейчас, может быть, ей наносится неизлечимая трещина обиды. Но командир должен командовать. Трудно быть командиром.

Саженко вскинул руку к шлему и насквозь прожег Мочалова потемневшими от злости глазами. По-уставному повернувшись, отошел шагов на пять и оттуда бросил с горьким негодованием, уже не по-уставному:

— Сволочь, Митька! Генеральствуешь?

— Ладно, — сказал Мочалов, застегивая шлем, — крой меня во всю мочь. Легче станет.

Он поднял голову и увидел в люке кабины Митчелла.

— Митчелл! Выйдите из самолета. Я лечу один.

Но Митчелл не пошевелился и смотрел на пилота с усмешкой. Мотнул головой упрямо и решительно.

— Я лечу с вами, пайлот. Я понял, о чем вы разговаривали со штурманом. Штурмана вы можете не брать, но место бортмеханика у мотора. Или вы не уверены в себе? — закончил Митчелл с дерзкой ухмылкой.

Захолодевший взгляд Мочалова остановился на белесых бровях Пита.

— Вы слышали приказание, Митчелл?

Но Митчелл осклабился еще дерзче.

— У вас паскудная психология анархического одиночки, пайлот Мошалоу, — сказал он, хорошо копируя тон Мочалова. — Садитесь, пока мы не поссорились.

Мгновение Мочалов смотрел на механика бешено вспыхнувшими глазами и вдруг расхохотался:

— Однако вы нахал, Митчелл. Черт с вами! Можете оставаться!

Он влез в кабину и сел на место. Гудя, взвыли винты. Самолет дрогнул, скользнул по снегу. Чувствуя машину как часть своего тела, болезненно ощущая каждый толчок, Мочалов рулил. Только бы удалось вовремя оторвать самолет от площадки перед хаосом ропаков, стремительно бежавшим навстречу.

Пора! Он взвел ручку на себя. Самолет плавно закинулся носом. Подозрительный хруст послышался под фюзеляжем, но самолет был уже в воздухе. Шумно вздохнув, Мочалов повернул голову и увидел Митчелла, припавшего к окну. Секунду спустя механик отвалился, и Мочалов увидел его растерянные пустые глаза.

— Что? — крикнул он, недоумевая и пугаясь.

Митчелл навалился на его плечо и прохрипел одно только слово, которое Мочалов понял больше по шевелению губ:

— Лыжа!

Этого было достаточно. Горячие щекочущие мурашки забегали в пальцах рук и ног.

Он понял. При взлете от последнего толчка лыжа на исправной стойке встала вертикально. Это было гробовым происшествием. Садиться невозможно. Спасти от катастрофы может только выправление лыжи. Если хорошенько помотать машину в воздухе, лыжа может стать на место.

Он нахмурился и стал набирать высоту. Застегнул ремни и жестом приказал сделать то же Митчеллу. Митчелл с безнадежным видом застегивал пряжки.

На полутора тысячах Мочалов перевернулся через крыло. Еще раз.

Снова набрал высоту и перешел в штопор.

Один, другой, третий виток. Выход из штопора. Бешено взвыли заработавшие моторы.

Опять вверх. Второй штопор. Крутой вираж. Скольжение на крыло. Еще и еще раз.