Некий аббат Лакруа пробирается из Версаля в поисках своего архиепископа, взятого в заложники и уже расстрелянного. Всячески избегая ведер с опасным «пикратом калия», которым намереваются взорвать город, он ищет также заблудшую душу, чтобы спасти ее. И вот удача: в Пале-Рояле ставят к стенке предполагаемого поджигателя Государственного совета. Молодой, смертельно бледный, он кричит: «Кончайте со мной!» Аббат предлагает ему свое благословение. «Не надо мне этого!» — отвечает он, прежде чем получить пулю в лоб. В Тюильри «догорает то, что было некогда жилищем французских королей… внутренние враги сдержали свое безбожное слово!». От Ратуши «нам остается только громадное пепелище… Сколько богатств, сколько ценных документов уничтожено за несколько часов и какими руками!». В самом деле, вносит свою лепту муниципальный советник Жиль, «негодяи, побуждаемые инстинктом разрушения, за несколько часов уничтожили редчайшее из сокровищ, быть может, самое безупречное в глазах истинных парижан»: 120 тысяч томов, в том числе требник Жювеналя дез Юрсена, недавно приобретенный городом за 36 тысяч франков, или три альбома планов, сделанных рукою Леду. Однако библиотекарь Жюль Кузен, получивший назначение в сентябре 1870 г., говорил, что нашел там «больше навоза, чем жемчужин…массу современных книжонок, обыкновенный магазинный товар, скорее обуза, чем польза… все нужно переделывать в этой библиотеке Ожья», совсем не пользующейся уважением, где он вел «гомерические сражения, чтобы вернуть книги, которые были, словно на рынке, реквизированы крупными шишками, и не думающими отдавать их назад». Этот воистину увлеченный человек, «смещенный коммунарами и отправленный в отпуск националами», в июле предлагает городу в качестве компенсации собственные шесть тысяч томов — дар, который ему удалось навязать с большим трудом, в конечном счете станет зародышем Исторической библиотеки города Парижа.

Один из зевак-туристов, сэр Уильям Эрскин: «Я только что видел лежащую в руинах парижскую Ратушу, которую любовно ласкали лучи великолепного заходящего солнца… это изумительно. Коммунары — жуткие мерзавцы, не буду отрицать, но какие художники! И они сами не могли оценить свое творение, они не знали, что делают! Это еще более восхитительно». За исключением этого коварного свидетельства, сделанного с одной целью — воспламенить и без того непростые франко-британские отношения, все остальные являли собой единый вопль негодования.

Лавина ненависти, хлынувшая на коммунаров, выглядит просто поразительной. Нечего удивляться, когда она исходит от стариков, прекрасно устроившихся в механизме власти: это эпопея апогея буржуазии, которая «помышляет лишь о том, чтобы перейти от красного дерева к палисандровому» и больше всего боится малейших потрясений установленного порядка. Однако, кроме немногочисленных бродяг (Рембо, Верлен, Вилье) и Катю-ля Мендеса, видевшего все своими глазами, ни один из писателей не проявит даже капли сочувствия к горестной судьбе и отчаянию парижан, которое описывает Эли Реклю: «Все горит! Версальцы начали, коммунары продолжили… Пусть горит то, что горит. Сброшенные в пропасть, погруженные в пучину несчастий, когда стольким живым людям пронзают пулями грудь, когда раскалывают столько мыслящих голов, когда мы захлебываемся в море крови, какое нам дело до памятников и статуй, книг и картин, бумаги и ковров?» Напротив, вся пишущая братия вторит самой инфантильной реакции (графиня де Сегюр, Элемир Бурж) или с преувеличенной яростью опережает ее[33]. Эрнест Ренан задает тон и научно объясняет: «Громадное большинство человеческих голов не восприимчиво к сколько-нибудь возвышенным истинам». Золя восхваляет семейные ценности и торговлю, Флобер, испуганный мелкий собственник, не скрывает узости мышления и мечтает о том, чтобы Францией правила «железная рука», Жорж Санд все же проявляет некоторую умеренность в словах. Грандиозный ущерб французской словесности, пожар в библиотеке, вот он налицо. Их считали великими писателями, а они оказались всего лишь фразерами в домашних туфлях. Совершенно бесчувственны все эти Готье, Гонкуры, Франсы, от которых ждешь не сострадания, но хотя бы предвидения того, что в дверь их загородных особняков стучится другое будущее. Они не только ни о чем не догадываются — им катастрофически недостает стиля.

Зато Виктор Гюго — снова он, — в очередной раз проявив уникальность, спасает свою репутацию: находясь в Брюсселе, он пишет «Ужасный год», где занимает позицию, прямо противоположную той, которую демонстрирует писательское племя. Это принесет ему дополнительные неприятности, а собратья разразятся оскорблениями в его адрес (Барбе: «Раньше думали, что он француз», Сарсе: «Старый дурак»). В сборнике есть знаменитое стихотворение «Чья вина?», написанное второпях и потрясающее лишь своей концовкой: «— Я не умею читать», — бросает поджигатель, которого поэт упрекает в гибели библиотеки, хотя лишь книги могут вытащить его из социальной ямы, откуда и название. Между тем все тогдашние писатели, кроме Жорж Санд, отвергают всеобщее обязательное, светское и бесплатное образование, что было великой идеей Парижской коммуны, дочери Конвента. Но без него «Госпожа Бовари» осталась бы книжицей, доступной только выпускникам подготовительных курсов Эколь Нормаль.

К чему, однако, так терзаться из-за избытка или недостатка книг, с иронией вопрошал еще в 1781 году Луи Себастьен Мерсье. «Неутомимая рука бакалейщиков, москательщиков, торговцев маслом и проч. ежедневно уничтожает столько же книг и брошюр, сколько печатается. Не будь этих счастливо разрушительных рук… бумажная масса печатной продукции увеличилась бы самым неудобным образом и изгнала бы в конечном счете всех владельцев и съемщиков из их жилищ». Эти поразительные «Картины Парижа» впоследствии вдохновили другого писателя: «Моя «Книга песен» послужит бакалейщику для кульков, в которые он будет насыпать кофе и нюхательный табак для старушек будущего». Так прогнозировал в «Лютеции» (1855 г.) Генрих Гейне последствия «победы пролетариата». А Мерсье заключает с присущим ему стихийным даосизмом: «Наблюдается такая же пропорция между производством и разрушением книг, как между жизнью и смертью; это утешение я адресую тем, кого раздражает или печалит множество книг».

Соединенные Штаты утверждают, что никогда до дня «9/11» они не подвергались нападению на собственной территории. Ложь: британцы сделали это в 1812 г. Американский Конгресс и его Библиотека, только что приобретшая в Лондоне первую партию книг (740 названий), устраиваются в Вашингтоне, округ Колумбия. 24 августа 1814 г. британская армия вторжения сжигает Капитолий и 3 тысячи книг юной библиотеки.

Великий московский пожар 15 сентября 1812 г. устроили, говорят, уголовники по наущению городского головы, а это был не кто иной, как Растопчин, отец будущей графини де Сегюр. Эта акция, готовившаяся долго и загодя, призвана была устрашить ворчунов[34] и не оставила ничего от великого, изумительного деревянного города. Вследствие такого радикального образа действий от Наполеона ускользнули многочисленные библиотеки: самая ценная из них принадлежала Дмитрию Бутурлину (1763–1829), которого часто путают с его тезкой и родственником, адъютантом царя. Граф Бутурлин в отчаяние не впал, тем более что состояние его почти не пострадало, и вскоре приобрел во Флоренции второе блестящее собрание с многими итальянскими изданиями большой ценности, которые между 1839 и 1841 г. были приобретены Бодлианской библиотекой.

Успехи науки, достигнутые в XIX в., пошли на пользу артиллерии и авиации. Бомбардировки с большой высоты или со значительного расстояния позволили наконец избежать неоправданного риска поджигать вражеские города собственноручно. Правила игры меняются, мир внезапно обретает величину.