Фрайхер (барон) Иоганн Кристоф фон Аретин (1772–1824), несомненно, был «одним из самых ненавистных для мюнхенской интеллигенции людей». Историк, член Академий Мюнхена и Гёттингена, он на протяжении всей своей короткой жизни жадно коллекционировал скандалы, женщин и книги, едва избежал неприятностей после того, как будто бы заколол кинжалом одного из своих хулителей. Фанатичный поклонник Просвещения и французской революции, он провел три волшебных месяца в Национальной библиотеке в Париже, в самый разгар великой истерии свозимых отовсюду книг. Осознав главным образом, как не следует поступать, он старался помнить об этом, когда ему поручили снять сливки с книжных фондов семидесяти трех аббатств Баварии, подвергшихся секуляризации. И вот он, во главе сорока перевозчиков, без особого рвения начинает «извлекать мозг из трупов монастырей» с целью пополнить Хофбиблиотек герцогства и вскоре королевства Виттельбах: Полинг, Шефтларн, Тегернзее (рукописи меровингской эпохи спрятаны под постелями монахов) и т. д. В монастыре Бенедиктбойерн в 1772 г. построили небольшое отдельное и очень красивое здание для того, чтобы предохранить книги от возможного пожара. Аретин, оценив его удобство, размещает там 7231 издание — рукописи, инкунабулы и другие невероятные документы; здесь был обнаружен сборник из 318 слегка неуклюжих стихотворений на кухонной латыни, названный «Carmina burana». Более десятка тысяч томов, не получивших баронского одобрения, пошли с молотка, как в других местах. Полагают, что в реквизированных баварских библиотеках насчитывалось полтора миллиона книг, из которых 200 тысяч обогатили будущую Байерише Штаатсбиблиотек (Баварскую государственную библиотеку)[32]. Но хотя множество печатных изданий было передано также и университету в Ландсхуте, больше половины всех этих фондов превратится в бумажную массу, как это произошло с библиотекой в Роттенбухе, полностью пущенной под нож.
Аретин сумел, при всей несоразмерности масштабов, помешать учреждению гнусных хранилищ на французский манер, поскольку он, не щадя собственных сил, лично производил отбор на местах. Но предотвратить мюнхенское бедствие и ему не удалось: город оказался завален книгами, брошенными в кучу без всякой инвентаризации. Ученые враги барона воспользовались этим, чтобы опорочить его. Он закончит свои дни местным судьей в жалком захолустье. Тем временем для наведения порядка призывают бывшего монаха-бенедиктинца: этот Мартин Шреттингер, работавший с Аретином и приложивший руку к его опале, принимается за дело серьезно; в 1809 г. он доказывает, что «память библиотекаря должна быть отделена от рубрикации книг; в противном случае при каждой смене библиотекаря книжное собрание теряет управляемость и даже, именно в силу этого, перестает быть библиотекой». Впервые речь идет о Bibliothek-Wissenschaft, иными словами, о «библиотечной науке». Уже недалеко до появления жгучего термина «библиотэкономия». На сей раз мир действительно повернулся.
Один из самых ужасных случаев уничтожения книг произошел в Париже в 1871 г., когда на какое-то время вся нация зашаталась на своем основании. За одну ночь три библиотеки превратились в груду мокрого пепла. Даже понеси они меньший ущерб, событие не утеряло бы первостепенной важности: французское общество — и литературное, в частности, — нашло в нем свое зеркало.
В мае месяце того года парижская беднота, отвергшая позор 1870 г. и создавшая зародыш государства в государстве, была утоплена в крови. За несколько благословенных дней Коммуна с грехом пополам создавала законодательство в революционном духе, хотя была зажата в тиски между прусской армией в Венсене и французской в Версале. Надеялись победить обе, но они вступили в сговор. В этой абсолютно сюрреалистической атмосфере множатся акты энтузиазма, самый значительный из которых имел место 6 апреля: 137-й батальон национальной гвардии вывез и торжественно сжег гильотину на площади Вольтера, ныне Леона Блюма. 16 мая приходит очередь Вандомской колонны: ее свергают наземь, к чему пророчески призывал Генрих Гейне тридцать лет назад. Эти символические деяния неотвратимо будут приравнены к другим — даже к тем, что были обусловлены паникой. Никто не заметит, что, если бы Коммуна «хулиганов и бродяг» действительно намеревалась уничтожить библиотеки, она занялась бы этим раньше и использовала бы свои основные силы.
Конец мечты не замедлил наступить: город заполоняют регулярные войска. Первый пожар 22 мая: «Горит министерство финансов. В течение всего дня оно получало свою порцию версальских снарядов, нацеленных на террасу Тюильри, и хранившиеся в его недрах бумаги воспламенились». В ночь с 23 на 24 мая заполыхали большие общественные здания в центре: Государственный совет, Дворец правосудия, Тюильри и, наконец, Ратуша. Хотя пожары вызваны главным образом беспрестанным обстрелом из пушек Тьера, последние два объекта, судя по всему, загорелись по вине оставивших свои позиции коммунаров или даже «керосинщиц». Пламя «говорит победителю Парижа, что для него там места не будет и что эти монархические памятники больше не станут прибежищем для монархии». Они не станут больше и прибежищем для своих значительных библиотек. Ибо ничего не осталось от собраний Государственного совета, Ратуши и — в особенности — от восьмидесяти тысяч интересных книг в богатых переплетах, шедевров типографского искусства, копившихся в Лувре на потребу его сменяющих друг друга обитателей, королей и принцесс. «Сколько чудес! самые великолепные издания, самые прекрасные экземпляры хранились здесь со всем тщанием, и их не каждому давали в руки, чтобы даже просто на мгновение взглянуть. Не один прославленный библиофил томился в ожидании служителя, никогда не расстававшегося с ключами, которые преграждали доступ к этим редкостям. Тут были украшенные миниатюрами часословы и рисунки, требовавшие бесконечного таланта и терпения от художников, которые всю жизнь посвящали созданию одного из них, дабы угодить суверену». Но красота этой библиотеки ничего не значила в сравнении с ее бесконечной ценностью: кроме всего прочего, она хранила секреты, часто государственной важности, поскольку в ней находились издания запрещенные или изъятые из обращения. Это относилось, в частности, если ограничиться только одним примером, к полной коллекции «Меркюр де Франс»: семейство д’Эпернон повсюду скупало и уничтожало эти газеты, чтобы стереть память о публичном унижении, перенесенном в XVII в. тогдашним герцогом, губернатором Гиени, который вполне его заслужил, но принял с достоинством; потомки же были не на шутку им расстроены. Свод каталогов Короны занимал шестьдесят томов — все они также погибли. Незадолго до этого было принято решение присоединить к собранию Лувра книги Музея, однако передача происходила с ленцой, что и спасло последнюю коллекцию.
Итак, от трех парижских библиотек ничего не осталось, кроме детальных описаний, которые быстро — очень быстро — составили Анри Бодрийар, главный инспектор библиотек, Луи Парис, директор «Исторического кабинета» и Патрис Сален, глава департамента в Государственном совете. Масштабы ущерба были ошеломляющими, негодование проверяющих и общественного мнения — безмерным. Судьба тридцати тысяч мужчин, женщин и детей, убитых на улице или расстрелянных по двадцать человек из митральезы на площади Шатле, не вызовет такого всплеска эмоций.
Сален: «…удручающая картина деяний простонародья… его грубые инстинкты… тупая ярость… идиотическая потребность… сжечь библиотеку Лувра, хранительницу редкостей, отныне потерянных навсегда! Ратуша, эта колыбель наших муниципальных свобод, чьи архивы и библиотека включали исторические сокровища, уникальные оригиналы документов, бесценных для истории нашего города…» По мнению Мишеля Корнюде, «эти злобные животные… были всего лишь орудием; истинные виновники находятся в другом месте, в журналистской и литературной среде, в адвокатуре, быть может, даже в Институте… это они своими писаниями и речами развратили душу народа, побудили восстать против Господа и его служителей, это они внушили ему материализм, проповедующий наслаждение любой ценой… именно их нам следует остерегаться и уберечь от них детей народа и наших собственных, если мы не хотим, чтобы те же причины привели к тем же последствиям» (цитата из «Контанпорен»).
