Случилось это в воскресенье, в 8 вечера, 14 февраля. Пожар начался на четвертом этаже, в зале периодики. Когда его удалось потушить ближе к ночи на следующий день, четыреста тысяч изданий превратились в пепел, три миллиона шестьсот тысяч других были безнадежно повреждены водой, чрезмерно высокой температурой и дымом. Очень скоро библиотекари выяснили, что фонд Баер (коллекция зарубежных научных трудов) большей частью погиб; остальное состояло в основном из изданий, восходящих часто к XVII в. На русских, великих любителей книги, все это подействовало ужасающим образом. Но еще больше событие травмировало тех, кто сохранял иллюзию совершенства государства.

Первым откликом была краткая заметка, появившаяся три дня спустя на четвертой полосе газеты «Советская Россия», которая упоминала в связи с этим аномальное количество пожаров на Васильевском острове, где сосредоточены университетские здания и государственные учреждения, заполненные безалаберными чиновниками. В солидной статье, появившейся на следующий день, директор библиотеки Владимир Филов вполне по-советски заявил, что сгорело лишь несколько журнальных подшивок и, быть может, малая часть книг, преимущественно тридцатых годов. Времена менялись, деревянный язык дал трещину: через несколько часов одновременно распространились известия, что этот человек внезапно оказался в больнице по состоянию здоровья и что его подчиненные не сочли нужным попросить помощи или совета у находившейся рядом Национальной библиотеки — зато они успели заказать бульдозер, чтобы выгрести остатки книг вместе со строительным мусором. Сбежавшаяся толпа полезла через решетки, чтобы помешать этому, невзирая на заверения перетрусивших организаторов, что ничего спасать не нужно. Тогда водитель бульдозера выдернул ключ зажигания и перешел на сторону народа, словно восставший броненосец «Потемкин».

Затем последовал переданный по радио призыв: все жители будущего экс-Ленинграда приглашались к сотрудничеству — сушить книги у себя дома на бельевых веревках; 800 тысяч изданий (согласно другой версии, только 600 тысяч) были таким образом возвращены библиотеке, а один из вице-президентов Академии наук проявил неслыханную инициативу, предложив обратиться за помощью к американским библиотекарям, которые двумя годами ранее пережили сходное бедствие в Лос-Анджелесе. Однако понадобилось вмешательство знаменитого Арманда Хаммера, магната «Оксиденшнл Петролеум», озолотившегося на марксизме-ленинизме, чтобы через девять дней приехали три эксперта — и ни одним больше. Тем временем двести пятьдесят тысяч книг отправили в холодильные камеры расположенного поблизости рыбозавода.

В XX в. вновь Китай бьет рекорд по количеству потрясений и драм в истории книги, что будет иметь долговременные последствия.

Бомбардировки, пожары, грабежи и конфискации, происходившие во время японской агрессии, в значительной мере опустошили северо-восточную часть страны: в зоне конфликта были сосредоточены три четверти больших публичных, университетских и частных библиотек. Больше половины книг региона были уничтожены или увезены, например четыреста тысяч томов Дунфан Тушугуань, учрежденной организацией коммерческой прессы в Шанхае и сожженной вместе с Ханьфэньлоу, собранием редких книг династий Сун и Юань, включавшей в себя уцелевшие издания Тяньигэ. Или бесценные книги синологической библиотеки Цзянсу во время разорения Нанкина: солдаты выносили их в течение нескольких дней, прежде чем взорвать здание. С 1925 по 1936 г. число публичных библиотек возросло с 502 до 4041, однако последующие три года войны разом уничтожили 2500. Бомбардировки столь же эффективно истребляли частные собрания.

Но винить во всем только снаряды и грабежи нельзя: многие личные библиотеки были сожжены, иногда даже самими владельцами, поскольку обладание книгой на английском или «антияпонского содержания», что означало одно и то же, считалось преступлением, караемым смертью. Разве Шекспир или Библия не были написаны на вражеских языках? Было известно, каким ужасающим упорством отличаются японские полицейские на оккупированных территориях: они бы стали «искать черную кошку в темной комнате, зная, что ее там нет». Этот маразм вынуждал также владельцев книг продавать их с целью превратить в хуаньхунь чжи, «возвращенную к жизни бумагу»; впрочем, книжные магазины уже торговали книгами только на вес. Такой переработке подверглись «тонны хороших печатных изданий, классики, энциклопедии, поэтические сборники и т. д.; в результате этой «реинкарнации» сочинения конца Маньчжурской династии и первых лет республики, некогда очень распространенные, стали редкостью… Хотелось бы узнать, в какую книгу перевоплотились, например, «Беседы и суждения» Конфуция». Во время панического отступления японцы слишком поздно задумались о том, как увезти большие книжные собрания Китая: у них уже не было достаточных транспортных средств; тем не менее они сумели забрать с собой еще две тысячи ящиков с манускриптами Запретного города и сто семь ценных изданий из Национальной библиотеки Нанкина. Именно с целью избежать этого принадлежащие библиотеке справочные издания и книги на иностранных языках в 1937 г. пересекли Китай вслед за правительством в Чонкине (Сычуань), а через три года вернулись на свое место. Первым директором стал Цзян Фуцун: после поражения гоминьдана он отправился на Тайвань, прихватив большую часть фондов. Этот человек символизировал культурную универсальность, редчайший для Китая случай: напомнив, что знание может быть названо по-китайски шу сян, «аромат книг», он сближает эту мысль с фразой Ричарда Онджервилла Бери в XIV в., которую тот произнес по поводу парижских книжных магазинов, «более ароматных, чем лавки пряностей». Цзяну нравилось насыщать свои речи латинскими или французскими цитатами; понятно, что он нашел убежище в Тайбэе, где стал директором музея: в новом Китае он бы долго не протянул.

Несмотря на значительное число изданий, подаренных Соединенными Штатами, в середине 40-х гг. в континентальном Китае остается всего девятьсот сорок публичных и университетских библиотек и еще меньше книг в 1949-м в силу изъятий, произведенных националистами. Однако через тридцать лет после завершения конфликтов ситуация становится прямо-таки плачевной: в промежутке имела место маоистская сага с ее авантюрными решениями и катастрофическими деяниями.

В 1949 г. Китай приступил к «освобождению» Тибета на совершенно классический манер. Восстание в Лхасе завершилось в 1959 г. свирепыми репрессиями, погубившими 87 тысяч тибетцев. За этим последовала операция геницида: были разрушены примерно 6 тысяч монастырей, в большинстве своем обладавших библиотеками, которые уничтожались немедленно. Как в других своих колониях (Синьцзяне и Внутренней Монголии), Пекин недавно прибег к менее шумному средству подавления: на каждого коренного жителя отныне приходится около десяти китайцев (хань). Вот почему Гсун-бум, собрания книг на тибетском языке, следует скорее искать в Индии.

«Из великого беспорядка извлечь столь же великий порядок», — сентенциозно провозглашает изворотливый Мао Цзэдун, бросая в августе 1966 г. на улицы молодежь с целью избавиться чужими руками от Лю Шаоци. Сначала лицеисты и студенты прогнали своих преподавателей, затем университетские власти; этим дело могло бы и завершиться, но 18 августа Мао, в свою очередь, надевает повязку красных охранников, а 23-го числа газета «Женьминь Жибао» в передовой статье поздравляет их с тем, что они вымели «пыль старых идей и культурные привычки эксплуататоров». Зеленый свет для анархии: через два месяца осквернены 4922 из 6843 исторических памятных мест Пекина, 33 695 домов захвачены и обысканы в поисках того, что свидетельствует о буржуазном образе жизни: книг в первую очередь, старинных картин — во вторую. Провинция следует примеру столицы. Заставив искупить свои преступления слои, названные «черными» (богатые крестьяне, контрреволюционеры), принимаются за «серые зоны», интеллектуалов: пострадают 140 тысяч пекинцев, 7682 умрут. Поскольку красные охранники путешествовали за государственный счет, они вскоре объездили весь Китай с целью утвердить силой идеи Мао Цзэдуна, «высшие указания»; а тот со своего балкона на площади Тяньаньмэнь за три месяца приветствовал прошедших маршем тринадцать миллионов хунвейбинов. Он хотел всего лишь устранить политического противника — понадобится армия, чтобы уничтожить вызванный им новый национальный катаклизм. Поскольку этот политический шабаш продолжался много лет, китайская культура истреблялась в огне и крови гораздо дольше, чем обычно полагают.