«…Теперь я ко всем равнодушна. А главное — почти со всеми скучаю. Горячее чувство осталось только к детям и к В. И. Во всех других отношениях сердце как будто бы вымерло. Как будто бы, отдав все свои силы, всю свою страсть В. И. и делу работы, в нем истощились все источники любви, сочувствия к людям, которыми оно раньше было так богато… Я живой труп, и это ужасно».

Да, сейчас, через три года после победы революции, она чувствовала себя именно такой — усталой, опустошенной, никому не нужной. Даже дети, которые, к счастью, чаще бывали с ней, чем с отцом, не грели ее душу. Только самый младший, Андрюша, так похожий на отца, своего настоящего отца…

Инесса вспомнила разговор, который состоялся у нее с Владимиром Ильичом всего два дня назад. Вернее, говорил только он, Ильич. А она слушала молча, смотрела на него и, как тогда, долгих семь лет назад в Париже, улыбалась его словам. Только он теперь и мог заставить ее улыбаться.

— Вы должны, — говорил Владимир, — просто обязаны архибыстро завершить дела и отправляться на юг, к солнцу. Мне видно, как вас утомили годы нашей борьбы, скольких они вам стоили сил.

— Но вокруг еще столько дел…

— Вам следует отдохнуть, поверьте. Дело революции требует всех наших сил без остатка, и продлится оно не год и не два. Поэтому считаю возможным вам все же ненадолго оторваться от сиюминутных забот. Ваше здоровье точно так же принадлежит революции, как и здоровье любого из нас…

Тогда Инесса ничего Владимиру Ильичу не сказала. Но все же удивилась, и сильно, когда на следующий день он прислал ей записку:

«…Грустно очень было узнать, что Вы переустали и недовольны работой и окружающими (или коллегами по работе). Не могу ли я помочь Вам, устроив в санатории? Если не нравится в санаторию, не поехать ли на юг? К Серго на Кавказ? Серго устроит отдых, солнце. Он там власть. Подумайте об этом. Крепко, крепко жму руку…»

Она решилась… После этого письма решилась. Чувствовала, что ничего хорошего не выйдет, что никакое солнце не может ей помочь, но решилась в последний раз послушаться Владимира.

Быть может, сейчас, в двадцатом, ей повезет и она вернется не просто выздоровевшей, но ожившей?

P. S. Из этой поездки Инесса Арманд не вернулась. По дороге она заразилась холерой и умерла. Тело доставили в Москву лишь на девятые сутки. Ленин встречал поезд на вокзале и потом провожал пешком траурную процессию через всю Москву. Кто знает, что он чувствовал в эти минуты…

Надежда, не пригубив вина, поставила бокал на стол.

— Эй, ты! Пей! — прикрикнул Сталин.

— Я тебе не эй! — ответила она, чуть повысив голос, и в ту же секунду в лицо ей полетели апельсиновые корки.

Медленным, очень медленным движением, не отрывая от мужа взгляда, она убрала их с лица и стряхнула на пол. Поднялась и, ни слова не говоря, ушла из-за стола, чувствуя спиной ошалевшие, потрясенные взгляды множества гостей.

Она стремительно шла, почти бежала по темной улице. Во всех домах праздновали годовщину Октябрьской революции. Слышалась музыка, веселый смех… На почтительном расстоянии от нее, так, как она велела, не приближаясь, двигалась вооруженная охрана. Надежда шла, понурившись, кутаясь в теплое пальто, и чувствовала, как раскалывается от жуткой, невыносимой боли голова и как леденящий холод растекается по всему телу и сковывает сердце будто льдом.

— Сынок, ты должен взять себе жену только из Грузии, — мягко, но настойчиво говорила Екатерина Георгиевна Джугашвили. — Она будет послушной, милой и кроткой — как Като.

Подобные разговоры происходили уже не раз, и Иосиф, как и подобает почтительному сыну, внимательно слушал мать, думая, однако, о своем и уже отлично понимая, что никакой грузинской девушки он в жены брать не станет. Его жена будет только русской.

«Милая Като, до сих пор люблю и помню тебя, — думал он, наблюдая за матерью, слушая ее гортанный голос. — Я виноват, я убил тебя. Если бы не арест, если бы не тиф, ты была бы жива. Я не успел, не смог тебя спасти. Ты была хрупкая, как цветок, а жандармы бросили тебя в камеру, ты голодала, ты была беременна… Это все из-за меня — меня не нашли и взялись за тебя…»

— Сосо, Якову нужна мать, — ласково убеждала его пожилая женщина. — Надо, чтобы о нем кто-то заботился, чтобы он знал материнскую ласку. Да и тебе женщина нужна, ты еще молодой…

— Да, — сказал он, будто очнувшись от сна, и ласково погладил мать по руке. — Да, я женюсь, мама.

Если бы кто-то спросил Иосифа, как он мог бы описать Надю Аллилуеву, он бы не задумываясь ответил, что она полна жизни. Жизнь играла в ее лице, с губ не сходила улыбка, темные выразительные глаза горели оживлением, притягивали внимание.

Он всегда хорошо к ней относился и чувствовал ответственность за нее — с того самого дня, как она девочкой упала в море, а он вытащил ее и тем спас ей жизнь. Она так и осталась для него навсегда маленькой девочкой — но именно о ней он думал, когда выбирал спутницу жизни. Она была красива, умна, справедлива и благородна, и он не сомневался в том, что она любила его, а значит, с ней он мог чувствовать себя молодым, спокойным, защищенным, а самое главное — счастливым.

Он снова встретил ее в семнадцатом году, вернувшись из ссылки. За то время, пока он жил почти за Полярным кругом, она выросла и превратилась в удивительную красавицу. У нее нет ни макияжа, ни вычурной прически, она так естественна и невинна… Она по-настоящему непорочна, свежа и нежна, как голубка.

Он каждый день проводил в обществе Нади и ее сестры Анны. Он развлекал их, декламировал отрывки поэм, разыгрывал сценки из русских пьес. Девушки были в восторге, но Надя — он так хотел, чтобы она посмотрела на него не просто как на приятеля!

— Милый сорвиголова, — говорили ее родители. — Подумай, Наденька, он пожертвовал всей своей жизнью ради социалистических идеалов!

Так говорили они, а она слушала очень внимательно, и ему это не просто льстило — он видел в этом надежду для себя. И она неожиданно оказалась оправданной. Наденька влюбилась — потом он думал, что даже не в него настоящего, а в придуманного романтического героя, которым он ей казался. А потом пришла еще одна революция, потом Гражданская война, и в страшной нужде, в разрухе, временами даже в голоде, в стонущем от разрывов снарядов разрушенном Царицыне, куда Надя не раздумывая отправилась вслед за ним, она привязалась к нему всем сердцем — и навсегда, и он, тронутый до глубины души и польщенный ее чистым чувством — ему в то время было уже сорок, — осмелился все-таки сделать ей предложение.

Что началось потом!

Упреки, скандалы, холодное молчание Надиного отца и несчастные глаза Надиной матери, бывших его друзей по партии.

— Он идиот, кретин! — в исступлении кричала Ольга Аллилуева дочери. — Разве ты этого не видишь?

— Он вовсе не идиот! И я люблю его, мама!

— Он друг твоего отца! Как он мог, они всю жизнь дружили! Он в отцы тебе годится, а не в мужья! Тебе нет еще восемнадцати! Боже мой, он же попросту воспользовался тобой! Это же надо: у него хватило цинизма даже забрать тебя на фронт — чтобы ты там удовлетворяла его прихоти, а мы ни о чем не знали и не могли ему помешать! Борьба с белыми — вот она, такая у него, оказывается, борьба… А может быть, он изнасиловал тебя?

— Все не так, мама… Не надо, прошу тебя!

По щекам Нади катились горькие слезы… А он делал все, чтобы ее утешить, — говорил ласковые слова, окружал заботой, торопил со свадьбой, и они вместе мечтали, как хорошо заживут, когда жизнь наладится: они переедут в загородный дом, и возьмут с собой Якова и родителей Нади, и будут жить все вместе, и обязательно будут счастливы…

— Я услышала из уст одной молодой и красивой женщины, что на обеде у Калинина ты был очень обольстительным, — сказала Надя с усмешкой. — И удивительно потешным. Ты смешил всех сотрапезников, и смеялись даже те, кто испытывал робость от твоего августейшего присутствия.