— Я знаю это, Фриц…

Елизавета опустилась на кушетку, затянутую темно-кремовым атласом. Фридрих сел напротив в кресло с высокой спинкой.

— Долгие годы я провел в сражениях, пытаясь утвердиться как непобедимый правитель… Как полководец, достойный своих великих предков. И лишь сейчас, дожив почти до сорока лет, понял, что украл у себя прекраснейшее, что могло быть в жизни человека. Семью, любовь, детей…

— Милый мой Фриц, тебе ли не знать, что правители не женятся по любви…

— Не женятся, да. Однако некоторым все-таки выпадает счастливый шанс — но они по глупости своей, по недомыслию, прислушиваются к любым голосам, кроме единственного по-настоящему умного и верного советчика — собственного сердца.

Елизавета невесело усмехнулась. «Да, мой король, ты и тут всецело прав. Счастлива же страна, повелитель которой может признать собственные ошибки… Пусть и через пару десятков лет…»

Фридрих словно подслушал ее мысли:

— Да, за эти годы я научился видеть свои ошибки, признавать, что совершил их, повинуясь чему угодно, только не голосу разума. То мною двигали соображения политической целесообразности, то воззрения отца относительно достойных и недостойных браков, то я пытался рассмотреть мир сквозь призму выгоды для казны… Невеселое это занятие — быть правителем…

Его собеседница лишь кивнула — ей не хотелось повторять, что она понимает короля лучше многих, если не лучше всех, это было ясно и так. Впрочем, Елизавета по-прежнему не понимала, зачем король зазвал ее сюда.

Фридрих замолчал, встал из кресла, подошел к окну и зачем-то раскрыл его. Потом задернул штору, которой тут же стал играть ветерок.

— Ты удивлена. Думаю, ты даже не могла представить, что когда-нибудь я скажу тебе такое… Но я должен был, просто обязан был тебе это сказать намного раньше. Хотя бы для того, чтобы ты знала, что здесь, в сердце Европы, есть у тебя союзник… Раз уж не видишь во мне никого, кроме короля Пруссии.

— Я чувствовала это всегда. — Елизавета встала и подошла к Фридриху, взяла его за руку и слегка сжала пальцы. — Не знала, но чувствовала. Однако благодарна, что услышала это от тебя самого.

Фридрих обернулся и за плечи обнял Елизавету:

— Мне следовало сказать тебе это много раньше…

— Нет, ваше величество, — царица отрицательно покачала головой. — Тогда бы я смогла совершить всего, что совершила. Если бы я знала, что где-то есть верное плечо, то наверняка бы рассчитывала на его помощь… А правитель должен опираться прежде всего на свои силы.

— Мудрые слова, душа моя. Мудрые и горькие. Мне больно это слышать.

— Что поделать, Фридрих, такова жизнь.

Оба правителя смотрели вдаль сквозь колышущуюся занавесь. Пастораль за окном умиротворяла душу, отвлекала от сиюминутных мыслей. Теплая рука Фридриха на плече лежала так естественно, будто они встречали вот так, вместе, каждый закат.

— Но еще не все, Лизхен… Ты должна знать, что все эти годы я тебя любил… Любил, несмотря на собственную глупую детскую клятву, несмотря на слухи, которые ходят обо мне и моих пристрастиях. Ты осталась единственной женщиной, которая не просто задела мою душу, которая стала частью моей души.

— Фридрих…

— Я ни о чем тебя не прошу, я просто наконец набрался решимости тебе это сказать. Я знаю, что твое сердце несвободно, знаю, что нас разделяют границы, политические разногласия, традиции… Тысячи и тысячи самых разных вещей.

— Разделяют, друг мой. — Елизавета пыталась найти в душе ответ на слова Фридриха. Пыталась но не могла.

Та, пылкая глупая девчонка, цесаревна Лизетка, давным-давно осталась в прошлом. И здесь, рядом с королем Пруссии, стояла не влюбленная принцесса, а взрослая и расчетливая царица. Увы, пепел ничто не в состоянии разжечь.

— Поэтому, душа моя, прекрасная царица Елизавета, твой верный навсегда друг просит у тебя один только вечер. Вечер, который мы проведем вдали от всех. Вечер, когда ты меня наконец простишь.

— Хорошо, — кивнула Елизавета. — Я подарю тебе этот вечер, подарю его своему другу. Человеку, который, быть может, сам того не желая, сделал меня тем, кем я есть сейчас.

— Мне этого довольно, моя любовь.

Оставим царственных персон наедине. Неизвестно, была эта встреча на самом деле или только пригрезилась она Фридриху, вошедшему наутро в гостевые покои. Легкий аромат французских притираний еще витал в воздухе, утешая душу самого сурового из европейских монархов.

Парижская улочка затихала.

Прогрохотала конка. По противоположной стороне, обнявшись, со смехом прошла парочка. Колокола на Нотр-Даме пробили семь вечера.

«Как же я люблю это время! — подумала, потянувшись, Инесса. — Еще не ночь, но уже не день. Уже тихо, но до ночного безмолвия далеко. Голубые сумерки наползают на город, но ядовито-желтые фонари еще не нагоняют тоску!..»

— Зашторь окно, — раздался рядом голос Владимира.

— Зачем? — Инесса и сама собиралась закрыть шторы, но теперь, должно быть из духа противоречия, заупрямилась.

— Не люблю, когда за мной следят… — Он усмехнулся. — С Шушенского не люблю…

— Глупенький, за тобой никто не следит… — Инесса по-кошачьи приникла к его плечу. — Может быть, ты стесняешься?

Она совершенно точно знала, что он стесняется. И ее наготы, и собственной тоже… Сначала ее это изумляло: как же так — приверженец невероятно прогрессивных идей в обычной жизни оказался удивительным пуританином. Иногда она позволяла себе вслух над этим подшучивать, но очень редко — Владимир этого не любил, хмурился и потом надолго замолкал. Хотя от встреч не отказывался. Должно быть, он и сам в глубине души понимал, что в начале двадцатого века человеку с передовыми взглядами нельзя быть таким по-ханжески отсталым. Но перебороть себя куда сложнее, чем раскрыть собеседникам глаза на грядущий мировой порядок.

— Будь любезна, закрой шторы, — еще раз повторил Владимир, по-прежнему не открывая глаз.

— Ну хорошо, мой родной, как скажешь.

Инесса легко встала с обширного ложа и подошла к окну. Стало уже заметно темнее, вдалеке загорались первые фонари, но за окном еще царили сумерки. Окна дома напротив были темны — неудивительно, ведь служащие управления по градостроительству уже покинули свои рабочие места и, должно быть, добрались домой.

По совести говоря, даже здесь, в Париже, она выбирала себе жилье, помня о шпиках и вездесущей царской охранке. Дом был узким, каким-то чудом втиснутым между двумя соседними, — всего один подъезд, да по одной квартирке на этаже, да без консьержки. К тому же жилье Инессы располагалось на верхнем этаже — шаги по скрипучей лестнице были отлично слышны через не самую толстую дверь. Безусловно, это против правил — верхний этаж, но зато можно не опасаться непрошеных гостей — в окно никто не полезет, да и с черного входа не зайдет — нет в доме такого хода. Квартирки тут стоили недешево — по меркам не самых богатых эмигрантов, конечно. Для парижанина же это было жилье самого низкого класса — и с самой низкой оплатой. И потому селились здесь кто угодно, только не парижане.

— Темнеет?

— Да, солнце уже село.

— Ну вот и замечательно — выходит, у меня есть еще как минимум час…

— Всего час? Но отчего ты не можешь остаться до утра? Отчего так торопишься меня покинуть?

— Инесса, — брови Владимира сблизились, она знала, что так бывает всегда, когда он недоволен, — мы с тобой говорили об этом уже не раз. Но я еще раз повторю: я женатый человек. Не годится, если меня будут упрекать в неверности или даже просто задавать вопросы, где я был и отчего только утром вернулся на улицу Роз.

— Господи, но кто тебя будет упрекать? Кто станет задавать тебе вопросы? Ты имеешь право поступать так, как считаешь нужным. Тем более здесь… Ну давай считать, что так лучше — разумнее из соображений конспирации. Ведь не только клошары наводняют улицы Парижа, когда садится солнце! Среди них могут появиться и агенты Третьего охранного отделения…