Трижды пронеслась конная лава по месту, что еще утром было пустым котлованом, а позже — могилой великого кагана. Но была сделала лишь половина дела. Ибо серая земля, дважды перемещенная с того места, где пролежала многие сотни лет, выдавала и место могилы, и ее воистину гигантские размеры.

Вновь зазвучала команда, и горы стократно отразили ее. И вновь пешие тумены трижды прошагали от одного края горной котловины до другого.

Теперь указать, где же был котлован, мог только тот, кто присутствовал при его возникновении и исчезновении. Пешим более нечего здесь было делать — и командиры увели их через расщелины в скалах вниз. Туда, откуда брала начало горная тропа. Немногие знали, что конца у той тропы нет — вернее, ее нет для живых. Наследник Великого кагана повелел, чтобы ни один из них не мог указать, где нашел последний приют хан.

Серела под копытами лошадей земля, многократно взрытая человеческими и конскими ногами. Через века ей предстояло стать такой же, как была она и столетия назад, — спекшейся, каменистой, сухой.

И вновь трижды пронеслась конная лава по месту последнего приюта их богоравного властелина. Теперь уже никто не мог бы казать точно, где заканчивались горы и находился край могилы.

Конники спешились. Каждый из них ступил на эту серую землю и преклонил колени. Нет, они не молились. Они прикасались к земле, в последний раз прикасаясь к челу и телу великого кагана, забирая с собой частицу его воинского и человеческого гения, мысленно обещая сохранить память о великом человеке и создателе великого Эля. Прикосновение к земле было успокаивающим. Осталось лишь одно, последнее деяние. Конники отвязали от пояса фляги, наполненные водой горного ручья, и вылили эту воду наземь.

Они в последний раз делились водой и пищей со своим повелителем.

Вскоре на сырую землю могилы легли сухие ветки деревьев. В окрестных лесах исчез в этот день весь сухостой. И запылал гигантский костер. Нет, он не был погребальным, ибо огонь не пожирал ничьего тела. То был огонь привала, огонь, над которым мог бы закипеть котелок с водой, огонь, который мог бы высушить платье, промокшее под бесконечным горным дождем, огонь, который испокон веку радовал душу и согревал тело усталого путника.

В последний раз делили конники привал со своим повелителем.

Более уже никогда не поведет он их в поход, более не увидят они его сурового лица, не понадеются на его справедливый суд. Но его дух, дух Великого кагана, пребудет с ними до их смертного часа.

Огромный костер горел всю ночь. За пылающей стеной огня растаяли в ночи конные сотни. И наступающий рассвет осветил лишь огромную поляну, сплошь покрытую теплыми еще угольями.

Последние почести владыке были отданы.

— Доволен ли ты мною, мой хан? — прошелестел над угольями голос Гулан-хатун.

Скука была ей неведома. Во всяком случае, так думала она сама. Да, она, младшая сестра самого короля Матьяша Корвина, могла бы бездельничать с самого утра до позднего вечера. Но воспитание, которое дали суровые монахини, не позволяло ей даже просто присесть без дела, пока солнце стоит выше горизонта.

— Что бы ты ни делала, девочка, помни: Бог, он видит все. Твоя лень, незаметная нянькам или наставникам, будет наказана, пусть и на том свете. Твое усердие, не замеченное ими, будет вознаграждено уже на этом. Трудись в поте лица своего, и ты прославишь род Корвинов.

— Род Корвинов прославляет мой старший брат, король…

Наставница Каролина, сухая и высокая, прячущая седые косы за белоснежной жестко накрахмаленной косынкой, мягко улыбнулась девушке:

— Европа столь велика, а королевство твоего брата столь мало, что его имени, боюсь, не знают даже властители земель сопредельных. Однако Господь, он видит все. И надменность твоего брата Матьяша, и жестокость Влада Второго Трансильванского, и суетность Иоанна Московского, и властолюбие Родриго Борджиа. И твою, девочка, трудолюбивую и послушную душу.

— Но что толку, матушка, трудиться, если все мои усилия пропадают втуне? Разве принесу я пользу хоть кому-то на этом свете?

— Не следует так думать, детка. Время покажет, на радость иль на беду себе и другим родилась ты на свет Божий. Трудись во благо Господне, молись, учись… А Бог, он видит все. Он и накажет, и вознаградит. Тебе дана чуткая и открытая душа, ты непременно разглядишь все знаки Божьего расположения, равно как и все знаки его гнева.

— Так, быть может, мне и жизнь свою посвятить Божьему служению? Не опускаться до мечтаний о любви или семье, не искать счастья, не мечтать о престоле?

— Никогда не теряй присутствия духа, дитя. И это главное. Тебе непременно будет дан знак — ты поймешь, как поступить. Пока же учись всему, что можешь изучить, мечтай обо всем, о чем только можешь мечтать. В труде, не в праздности находим мы судьбу свою.

Марица не помнила матери — та умерла родами младшего братишки. С трудом вспоминала отца, сгинувшего на перевале у замка Брана. Ее мир — это старшие братья — король Матьяш и епископ Марин — да наставница Каролина. Братья следили за успехами девушки, но при этом рассматривали ее только как выгодную партию для кого-то из своих соседей. Выгодную для венгерской короны, конечно. Что на самом деле у сестры на душе — им было и неведомо, и неинтересно. Дабы не терять времени на беседу, они оба, король и епископ, все распоряжения передавали матушке Каролине, которая и стала для Марицы всем — матерью и учительницей, советчицей и другом…

Недобрые вести, что приходили со всех сторон, почти не беспокоили Марицу — она была столь занята, столь погружена в свои хлопоты, что почти не обращала внимания на мир. Старая Каролина была и рада этому, и не рада. Все-таки сестра короля, будущая королева или царица, императрица или герцогиня — жена властителя какой-либо из стран огромного мира, должна хоть слегка разбираться в политике. Ведь, кроме опочивальни, есть в королевских замках и другие комнаты — не все же ей только на ложе царить. Неплохо и совет мужу дать. А там, глядишь, и из слабеющих рук мужа корону принять…

Каролина ухмыльнулась. О да, она бы вовсе не возражала, если бы ее воспитанница сама стала править, пусть и совсем крошечным королевством. Вон Эльжбета Батори… И страна у нее — за день объехать можно, и замок — за час дважды обойти… А какая слава о ней по миру идет! Как ее боятся и уважают… Недурно было бы, чтобы и имя Марицы не затерялось в веках, осталось как пример для подражания какой-то пока еще не родившейся принцессе или герцогине… Тогда и ее, Каролины, имя в веках не сотрется…

Монахиня перекрестилась — греховные мысли о грядущей славе уже не раз приходили к ней. Она гнала их, но все чаще, особенно при взгляде на растущую воспитанницу, ловила себя на том, что девочке суждена непростая, высокая доля. А значит, и ей, Каролине…

— Что ты крестишься, матушка?

— Греховные мысли, детка. Не обращай внимания.

Марица улыбнулась и вернулась к прерванному занятию — она переносила из книги на ткань рисунок для будущего покрывала алтаря. Дело это было куда как непростым — крошечный рисунок, с ладонь, следовало гармонично увеличить и разместить на полосе шириной два локтя и длиной все пять.

В комнате вновь повисла тишина. Была она тяжелой, золотой, густой, как этот августовский денек, что приближался к полудню. Для занятий рукоделием Каролина давным-давно выбрала именно эту комнату башни: высоко над дворцом, вдали от шума и суеты (временами матушке-наставнице даже казалось, что не в дворцовой башне, а в высоком замке на скале высоко над морем сидит она), обилие света от высоких стрельчатых окон, которые закрывались только в самые лютые студеные дни. Марица, хвала ей, никогда не жаловалась на жару или стужу, что укрепляло Каролину в мысли о том, что она верно воспитывает сестру короля и, даст бог, будущую королеву.