Снова обвивалась она всем телом вокруг темноглазых красавцев — не вокруг него. Стискивали ее из всех сил — не переломят ли ее тонкий стан, не причинят ли боль ее хрупкому телу… Впивались в ее тонкие губы, но они оставались холодными, не могли эти руки и губы потопить ее в темной страсти, навязать свою волю, не под силу им было…

Лилось рекой вино, лилось через край — как любовь, как боль, как кровь ее…

Снова распалялись так, что уже не помнили себя. Снова валили ее на ложе, прижимались к ее гибкому горячему телу, пьянели от ее смуглых плеч, тонких рук и заалевших, вспухших губ. Снова обнимала их жадно и бесстыдно, снова терзали ее тонкие губы и наслаждались ее нежным телом, не отпускали до утра, все не могли никак насытиться и оторваться от нее… один, другой, третий… все как на подбор… один другого краше…

Кто угодно, но только не он…

Уже через несколько месяцев она расплатилась самым дорогим — когда опускала в крошечную могилку тельце своего двухмесячного малыша.

Высшее счастье, какое даровано мужчине, — разгромить врага, похитить его сокровища, увести его коней и взять его женщин… Так считал отец Чингиза, так думал и он сам.

Обычно все именно так и бывало: войско вламывалось в городок или разрушало стойбище, входило в деревню или окружало поселение. Если враг был никчемным, то воины Чингиза выбирали себе коней и находили сокровищницу, потом выбирали женщин. Оставшихся в живых мужчин никто не пленял и даже не связывал — зачем принимать на себя никчемную судьбу? Пусть уж влачат дни, как могут, и вспоминают свой позор.

Если же враг был уважаемым и достойным, то женщины уводились все до последней, равно как и лошади. Сокровищница с поклоном передавалась хану, а мужчин убивали быстро и милосердно. Не дело, чтобы достойный соперник мучился от боли или умирал от ран. То же, что оставалось от поселения, предавалось бессердечному и всепожирающему огню, дабы не осталось в ханской империи даже воспоминаний, а духи соперника навсегда покинули безжизненные отныне места.

Сейчас же все было иначе. С меркитами у него были давние счеты. Пусть с тех пор, как они отравили его отца, прошел не один десяток лет, пусть сам он уже поседел и должен был бы забыть тот давний позор. Пусть меркиты выродились и не достойны были даже следа от копыт его коня. Их надо было извести. Уничтожить всех до единого, чтобы эти презренные конокрады стерлись навек из памяти людской.

Уничтожить, сжечь и забыть…

Но как забыть эту тоненькую девочку с огромными темными, как ночь, глазами и нежно-персиковыми щеками, что вынесла ему чашу кумыса, как то предписывают правила гостеприимства? Как стереть из памяти ее тихий голос и шелковое прикосновение ладони к его широкой руке?

Хан тряхнул головой. Не к лицу властелину мира такие мысли, не достойны они повелителя стран и ниспровергателя дворцов. Однако и отказаться от счастья нельзя — ведь впервые за десятки лет он ощутил, как застучало его сердце при виде женщины. Не как о враге, а как о желанной возлюбленной подумал он о дочери племени меркит.

Что же делать? Как должно повести себя ему, бывшему голодранцу, который всего добился благодаря своему чудовищному властолюбию?

«Что сказала бы матушка?» Редко, очень редко вспоминал хан ту, что дала ему жизнь. Лишь когда речь заходила не об армии или землях, не о походах или врагах, а вот как сейчас — о его душе и желаниях. «Что бы она посоветовала?»

— Ух, какая куколка… — раздался сзади голос кого-то из воинов.

И эти немудреные слова решили все.

— Я войду в шатер меркитов как друг. Я возьму в жены дочь их царя. Я назову ее народ нашими братьями и приглашу их воинов в наши ряды.

С ханом не спорили никогда. Ныне даже ропота не было слышно — ибо меркиты и впрямь жили столетиями по соседству, были давними соратниками, помогали защищаться от набегов полуночных варваров. А женщины племени меркит и в самом деле были почти так же красивы, как их женщины. Что же дурного в том, чтобы породниться двум давним добрым соседям?

Конечно же, ничего дурного, если только не помнить о том уже далеком ныне дне, когда меркиты подняли руку на его отца. Но об этом помнит он один…

Хан повернул коня:

— Идите и исполните мое повеление!

Нукеры послушно бросились к шатру вождя племени, а каган Чингиз, не оглянувшись, последовал к себе. Походный шатер мало чем напоминал его уютный дом. Но на родине в его доме царила Бортэ, первая и любимая жена, родившая и воспитавшая его сыновей. Здесь же, в полуночных степях, его женой станет царевна меркитов. А что будет завтра — то ведомо лишь богам.

— Утри слезы, детка! Не гоже царевне меркит лить слезы. Да и что случилось? Отчего ты так печальна?

Тоненькая черноволосая Гулан подняла глаза на мать. Та улыбалась, но девушке показалось, что улыбка не столь радостна, сколь печальна и опаслива. Словно мама сама не верит собственным словам, словно потеряла всякую надежду.

— Я боюсь, мама… Я увидела его взгляд и поняла, что передо мной волк — неукротимый, беспощадный…

Мать усмехнулась:

— Так чего же ты испугалась? Не волка боятся меркиты, детка. Волк страшен только для тех, кто не знает о его честности и решительности. Кто не помнит о его верности и силе. Волк страшен овцам. Мы же, меркиты, горды своим прошлым и сильны в своем будущем. Нам ровня только волки!

Девушка промолчала. Ее отец был вовсе не столь силен и отнюдь не так горд. Напротив, это ее мать была сильной и горделивой, это она принимала на себя тяжесть решения. Она, говоря уж совсем откровенно, и воинские советы отцу давала. У того только и хватало, что разума — по секрету от всех слушать жену и делать, как она велит.

— Ох, мамочка…

Гулан прижалась к матери. Та обняла ее и стала гладить по волосам. Длинные черные косы, как две змеи, спускались почти до колен.

— Какая ты красивая, малышка…

— Мне так страшно.

Матушка выпрямилась, ее глаза сверкнули, а руки сжались в кулаки.

— Никогда, слышишь, никогда и никому этого не говори. Никогда и никому не показывай этого. Ты — принцесса меркит. Ты — наша гордость и наша сила.

Гулан взглянула на мать сквозь слезы. Да, ей следует выучиться у матушки — быть такой же сильной, такой же непреклонной, такой же гордой.

— Сегодня последний день, когда мы можем поговорить. Вечером посланцы хана отвезут тебя к нему. Поэтому помни о своем великом имени. Помни о своем достоинстве. И никогда никому не показывай своей слабости. Не дай мужчине возвыситься над тобой лишь потому, что он сильнее. Будь сильной сама — и пусть он тянется за тобой, пытается обогнать тебя. Лишь тогда он будет не просто любить тебя, но уважать. А выше этого, дочь, нет ничего для женщины.

Гулан мудро промолчала. Мать наверняка думала сейчас об отце. Но подойдут ли ей, будущей жене хана, эти материнские советы?

«Быть выше самого хана Чингиза… Ох, мама, не думаю, что это так просто… Да и позволит ли он? Не попытается ли сломить мою волю, не превратит ли в молчаливую тень в дальнем углу своего шатра, только и годную, что угождать одним только телесным желаниям?»

— Я так люблю тебя, мама…

— И я люблю тебя, дочь. И потому прошу: помни мои слова, помни всегда. Они залог твоего счастья.

«И твоей жизни, моя любимая девочка!..»

Гулан в первый раз попала в настоящий каменный дом. Сначала ей показалось, что крыша вот-вот упадет на голову и расплющит, не оставив даже воспоминаний. Но время шло, коридор все длился и длился, а крыша по-прежнему не падала. На смену опаске пришло иное ощущение: спокойная защищенность. Толстый ковер на полу, яркие китайские ткани на стенах…

«Как здесь тихо… Не слышно ржания коней, криков… Как здесь тепло… Можно спокойно спать даже в самую студеную и ветреную ночь. Можно не бояться, что погаснет костер посреди юрты, не бояться, что от него загорится твое платье… Должно быть, жители таких домов куда более искусны в боях, чем мы, жители юрт. Ведь такие дома надо охранять…»