«Душа моя, несравненная греза! Каждый день, проведенный с тобою рядом, был для меня подлинным праздником. Каждый же час, проведенный вдали от тебя, сложился в века невыносимых страданий. Сколько раз корил я себя за те грязные слова, которые посмел произнести вслух в твоем присутствии, о лучшая из женщин! Сколько глупостей совершил, чтобы выдворить тебя из своего сердца. Но сияние твоих глаз, нежность твоих рук, сладость твоих губ навсегда остались в моей памяти.

Пусть нам не суждено пройти по жизни вместе, пусть навсегда разошлись наши пути, но прекрасная твоя душа навеки пребудет со мной.

Если ты хранишь в сердце хоть крошечную частичку чувств ко мне, прими же мое приглашение. Мой дворец Сан-Суси я мечтаю показать одной тебе. Клянусь, ни одна другая женщина никогда не переступит его порога! Жду и остаюсь навеки твоим, Фридрих».

— Что ты задумал, король Фридрих? — вслух проговорила Елизавета. — Неужели ты решил изменить своей любви к мужчинам, о которой не шепчутся во всех королевских дворах только ленивые? Желаешь еще как-то оскорбить меня? Ну так тебе сие теперь неуместно. Да и с рук, клянусь, уже не сойдет.

Конечно, немые степы кабинета не дали никакого ответа. Елизавета вспомнила графиню Анну, ныне уже упокоившуюся близ собственного супруга в невероятно далекой стране по ту сторону Атлантического океана.

— Подвела Аннушку любовь к неведомому… Всего-то десять годков повластвовала женой наместника… Ну да пусть ей земля будет пухом. Однако что же ответить королю прусскому?

Так ничего и не придумав, Елизавета отправилась в опочивальню, где изволил громко отдыхать ее супруг, граф Алексей Разумовский.

Должно быть, судьбе во что бы то ни стало нужно было устроить эту встречу. Не прошло и дюжины дней, как царица получила приглашение от португальского королевского дома. Российскому императорскому дому в прискорбием сообщали о смерти короля Жозе Второго.

— Не думаю, душенька, что тебе следует ехать, — задумчиво проговорил Алексей. — Даль несусветная. И все для того, чтобы цветы на могилку положить?

— Цветы и без меня найдется кому положить, как ты говоришь, на могилку. Посланники в Испании да Португалии у нас замечательные. Но вот выразить свое участие необходимо. Год траура для королевского дома — срок долгий. А вот ежели я не приеду или кого-нибудь низкого звания пошлю, вот это будет ошибкой, подлинным унижением чести и имени короля, какой он ни был тюфяк. Но честь моей страны… Для того я и стала царицей, чтобы никому не позволить ронять честь России. Распорядись, чтобы начали готовиться к отъезду.

Алексей молча кивнул. В словах Елизаветы было достаточно здравого смысла, хотя он очень не хотел отпускать ее в странствие через всю Европу в одиночестве. Но, увы, камергер граф Разумовский был не той фигурой, что достойна сопровождать царицу при нанесении столь непростого визита.

Расторопные слуги постарались от души. На третий день, едва взошло солнце, царский поезд миновал заставы Санкт-Петербурга. Романовы были в непосредственном родстве с половиной королевских и герцогских домов Европы. Что ж удивительного в том, что сначала поезд остановился в Митаве, потом почтил визитом княжество Польское, а после миновал границу Пруссии, двигаясь через Потсдам в Берлин?

Нет, конечно, ничего удивительного и в том, что у заставы прекрасного Потсдама к царскому поезду присоединился экипаж посланца короля Фридриха — таковы были неписаные каноны королевского гостеприимства. Повинуясь почтительным указаниям королевского посланника, Елизавета отправила весь поезд в Берлин, а сама в легкой коляске в сопровождении одной только камеристки направилась в Сан-Суси.

Стоял август. Зной наполнял, казалось, все вокруг. Колосья в поле клонились под тяжестью зерна, в садах спели фрукты, озера и речушки звали окунуться, освежиться после тяжелого пути.

— Парадиз, — пробормотала Елизавета, — чистый парадиз…

Да, на монарший взгляд все вокруг было райски прекрасно, ухожено и спокойно.

«Для чего ты меня позвал, старина Фриц?» Пока у Елизаветы не было ответа на этот вопрос. Но она понимала, вернее, чувствовала, что, приняв приглашение, поступила разумно.

Коляска въехала в густую тень и остановилась.

— Ну вот ты и приехала, Лизанька! — От дерева отделился силуэт.

Елизавета не сразу узнала Фридриха. Не было больше того стройного и сильного юноши, не было и того уверенного полководца, который присутствовал на торжестве ее коронации. Плечи Фридриха подались вперед, щеки чуть ввалились, он тяжко опирался на трость, которую уместнее всего было бы назвать палкой.

Однако голос оставался прежним, может, чуть слышнее была в нем хрипотца. Но все же это был голос принца Фридриха. Голос, который она не забыла за эти долгие годы.

— Ваше величество!

Елизавета присела в легком поклоне — пока не станет ясно, что происходит, лучше вести себя осторожно. Она услышала, как колеса ее экипажа прошуршали по гравию подъездной дорожки куда-то влево…

— Ну полно, друг мой, — укоризненно проговорил Фридрих. — Полно. Мы здесь вдвоем, никто нас не слышит, никто нас не видит. Мы хоть ненадолго можем стать теми пятнадцатилетними, какими встретились впервые.

Елизавета усмехнулась и показала глазами на трость в руках короля.

— Вот только не помню я, чтобы на балу курфюрста мы танцевали втроем…

— Душенька, это просто декорация. Если ты пожелаешь, я смогу и без нее обойтись…

Фридрих взял царицу под руку и повел по дорожке прочь из прохладной тисовой тени к солнечной открытой аллее. Фридрих опирался на трость, но все же чувствовалось, что она не очень нужна ему. Скорее, это некий маскарадный костюм, нежели непременная деталь жизни.

— Отчего, ваше величество, я должна чего-то желать?

— Посмотри, милая, вот и мой Монплезир… В чем-то на дворец твоего батюшки похож… Я назвал его Сан-Суси, и это мой дом. Только мой…

Елизавета не могла проговорить и слова. Ей, видавшей и изумительные творения Растрелли, и то, как они из почерканных картинок на плотном картоне превращаются в легкие, словно летящие строения, дворец Фридриха показался сказочным домом, где живется легко и радостно, где каждый день наполнен любовью и миром.

— Он прекрасен, Фридрих… Это настоящий сказочный дворец…

Король улыбнулся. Не так, как привык за годы — скупо и сдержанно, а широко, как в детстве.

— Да, это он и в самом деле из сказки. Я хочу, чтобы ты вошла в него первой.

Елизавета, пожав плечами, поднялась по мраморным ступеням и вошла в холл, вернее, приемную. Огромные французские окна открывались на обе стороны — и вниз, к лестнице, текущей по пологому зеленому склону, и вверх, к аккуратному английскому парку по обе стороны главного подъезда. Изящные стулья, легкие шторы, необыкновенной красоты резные деревянные панели, мозаичные полы.

— Да, это и впрямь дворец без забот…

— И еще без женщин, — Фридрих усмехнулся совсем невесело. — Ты, моя греза, единственная дама, которая увидела все это!

— Единственная? Неужто здесь не бывала твоя жена, Фриц? Кухарки и камеристки?

— Нет, здесь царит суровый солдатский дух…

— А, по-моему, здесь царит запустение и печаль.

— Да, они тут частные гости.

— Но отчего же, Фридрих? Отчего ты не впускаешь сюда женщин?

— Помнишь ли ты мою глупую клятву? Тогда, в ночи в часовне Валентина?

— Как такое забудешь, — теперь уже пришел черед Елизаветы невесело усмехаться.

Она шла вслед за Фридрихом по бесценным полам, переходила из одного залитого солнцем зала в другой и не могла налюбоваться дворцом короля.

— Глупости мне хватило почти на два десятка лет. Я отверг свою жену — женщину невеликих достоинств, это верно, но виноватую лишь в том, что ее отдали замуж родители исключительно из династических соображений. Я отверг женщин, которые меня любили или говорили что любили, хотя их вины передо мной не было вовсе никакой. И все из-за этой неумной мальчишеской клятвы. Долгие годы я ненавидел и тебя…