И вот в пешей партии чрезвычайное происшествие. Двое бегут. Выкрав пищу, бинокль с компасом, оружие. И жестянку прихватывают потому, что понимают ее ценность: с ней являются они вроде бы законными посланниками капитана. И если доберутся до Большой земли, жестянка их оправдает.
Партия озлоблена. Ей нанесен неожиданный, чувствительный удар. Сбежавшие взяли самое необходимое, жизненно важное. «...Все порывались сейчас же бежать в погоню, — отмечает Альбанов в дневнике, — и если бы их теперь удалось настигнуть, то безусловно они были бы убиты». И самая строгая мораль это оправдала бы. Измена товарищам по несчастью наказывается сурово. Измена, ставящая на грань гибели всех остальных, — особенно.
А бесконечно мучительному путешествию, кажется, не будет конца. Сначала путники спали в палатке, но потом, когда вконец обессилели, ее бросили, благо стало теплее и ночи можно было коротать в малицах. Обломки нарт шли на растопку небольшой походной печи, в которой они варили пищу и возле которой обогревались. Все запасы продовольствия вышли, и только удачная охота на тюленей и медведей спасала отряд от голодной смерти.
После двух с половиной месяцев блуждания по льдам группа Альбанова наконец добирается до Земли Александры — самого западного из многочисленных островов архипелага Франца-Иосифа. И на берегу случайно натыкается на беглецов. Застает их врасплох. Они молят о пощаде. Последнее слово за Альбановым. Он медлит, взвешивает все «за» и «против». В него верят. Только он может привести к Большой земле. А жестянка цела.
Простить, говорит штурман. «Ради прихода на землю...»
Главный из беглецов, а это был матрос Конрад, что несложно понять из сопоставления альбановского дневника и записей самого Конрада, теперь должник штурмана, спасшего ему жизнь[49].
А до мыса Флора на острове Нортбрук— конечной цели похода — еще 150 километров. На юг от Земли Александры было чистое море, и путешественники решили разделиться: часть из них во главе с Альбановым поплыла на оставшихся двух каяках по два-три человека в каждом, а остальные отправились сушей. Встречались в условленных местах. Это был поистине марш смерти. От неизвестной болезни умерли матросы Александр Архиреев и Ольгерд Нильсен[50]. На переходе от мыса Ниль к мысу Грант пропали без вести рулевой Петр Максимов, стюард Ян Регальд, матросы Владимир Губанов и Павел Смиренников. Штормом унесло в море на каяке матросов Ивана Луняева и Евгения Шпаковского. Вместе с ними погибли и записные книжки Альбанова, которые он почему-то им доверил.
А судьба распорядилась причудливо. Наконец на мысе Флора, в хижине зимовавшей здесь когда-то английской экспедиции Джексона, где есть запас продовольствия, оказываются двое — Альбанов и Конрад. И — жестянка. И много времени для размышлений. И надежда, что их найдут, подберут, доставят на Большую землю. Теперь они могут ждать и год, и два. Вольно или невольно возникает в сознании будущая жизнь. Та, пока еще далекая. На материке. В цивилизованном обществе.
А письма? Десять тысяч строк информации!
Пройдемся еще раз по дневнику Альбанова.
На судне перед уходом партии гарпунер Денисов спросил: «...где я буду вскрывать почту: в России или в Норвегии? Это было для меня последней каплей, и я уже не выдержал: наговорил ему целую кучу дерзостей и посулил за первыми ропаками побросать в полынью и почту и сумку... так, как далеко не уверен, доберусь ли я до почтового поезда...» Но чуть далее Альбанов пишет, что извинился перед Денисовым и «...обещал ему, что во всяком случае, куда бы я ни попал, постараюсь, чтобы почта вся, дошла до своего назначения».
До отхода со «Святой Анны» остается совсем немного времени. «...Стюард накрывает столы, расставляя приборы, устанавливает скамейки, стараясь, чтобы обед был попараднее. А наверху все пишут, пишут и пишут...»
Для пешей партии 30 июня было тяжелым днем. Побег. И дневниковая запись вновь упоминает о почте. Забрали беглецы «...и запаянную жестяную банку с почтой и документами всех нас».
На следующий день все идут молча, находясь под впечатлением происшедших событий. Мысли вновь и вновь возвращаются к похищенной жестянке: Зачем «...беглецы предпочли унести наши частные вещи и... забрать все документы, паспорта и почту»?
А когда спустя одиннадцать дней беглецов настигли, почти все похищенное было возвращено. «Даже большая жестяная банка с документами и почтой оказалась нераспечатанной (курсив наш. — Авт.), хотя беглецы и очень нуждались в посуде для варки пищи».
Но вот страшный поход позади. Из одиннадцати человек, которые покинули «Святую Анну», девятерых отняла Арктика, Альбанов и Конрад в теплой хижине. Рядом остатки снаряжения: «...компас, секстан... да две или три банки, из которых одна с почтой». Целая и невредимая. Жизнь завоевана нечеловеческими усилиями, игрою случая, подарившего спасительный шанс, может быть, один из ста. И в мыслях двое уже видят себя на Большой земле. Они заслужили это. Так неужели какие-то прошлые, давние события и дела смогут властно заявить о себе в этих частных письмах?!
И снова в дневнике возникает тема почты.
«...Должен упомянуть об одном странном обстоятельстве, рисующем наше душевное состояние по прибытии на мыс Флора. В тот момент, как увидел я надписи Седова и две банки с почтой (это были записки заместителя начальника седовской экспедиции Кушакова о местонахождении и положении экспедиции. — Примем. авт.). ...У меня мелькнула мысль, что в этом году должно прийти судно. Уверенность моя в этом была так велика, что я до прихода судна не вскрыл банок с почтой, которые были привязаны над большим домом. Из писем, помещенных в них, я много узнал бы очень интересного для меня, и я уверен, что всякий на моем месте первым делом открыл бы эти банки. Мне странно и самому, почему я не открыл эти банки с почтой, которые для того и повешены, чтобы их открыли и прочли письма... И очень, может быть, хорошо сделал, что не прочел содержимого банок. Многое узнал бы я из этих писем неожиданного для себя...»
Память податлива. Быстро выветривается из нее все то, что может представить деяния автора или в невыгодном свете, или хотя бы бросить тень на него. Но одного не может, пожалуй, скрыть самый искусный составитель дневника — основной мысли, которую он хотел бы спрятать, вытравить, а она помимо авторской воли пронизывает все записи. У Альбанова — это история с письмами.
Есть упоминание о почте и в письме Альбанова, отправленном 4 сентября 1914 года из Архангельска матери Брусилова. Но называет в нем Альбанов только пакет с выпиской и рапортом на имя начальника Гидрографического управления. И ни слова о письмах. Как будто их и не существовало.
Имеется еще один, почти неизвестный дневник. Записки Конрада, хранящиеся в Музее Арктики и Антарктики в Ленинграде. Эта рукопись лишь воспроизводит схему движения ледовой партии во всем ее однообразии: «идем, отдыхаем, едим, спим». И ни единого слова о взаимоотношениях людей в партии, жизни на шхуне, о том, как двое ушли в бега. И еще одна немаловажная деталь: дневник написан чернилами. Выходит, Конрад составлял его уже после возвращения из экспедиции по дневнику настоящему, походному, который вел конечно же карандашом. А вот этот-то дневник, должно быть, не сохранился...
Конрад был, а может быть стал, человеком очень молчаливым. Уклонялся от всех расспросов о подробностях дрейфа и ледового похода к земле. В Петрограде родственники Ерминии Жданко и Георгия Брусилова безуспешно пытались увидеться с ним, порасспросить о своих близких. Не единожды договаривались о встрече по телефону. Но в условленные места Конрад не являлся...
С родственниками Жданко и Брусилова охотно и подолгу беседовал Альбанов. О судьбе частных писем официально никто и не допытывался. Мало кто вообще догадывался о их существовании до появления записок Альбанова. В выписке из судового журнала о письмах упоминается одной фразой: «...остающиеся на судне деятельно готовят почту». Ни слова не сказал и Брусилов в рапорте.
