Выход «охотников» с диверсионной группой назначили на два часа ночи.

В полночь Расскин прилег на железной койке в каюте флагманского командного пункта, строго наказав вестовому разбудить его ровно в час тридцать, чтобы поспеть в порт.

Кабанов смолчал. В конце июля пришел приказ о введении института комиссаров — тяжко на фронте, если ввели комиссаров, как в гражданскую войну. Расскин стал комиссаром базы, Кабанов не мог запретить ему идти в десант. Но и допустить не мог. Он за эти месяцы оценил силу и ум своего комиссара, так похожего на его комиссаров времен революции, но смотрел на него уже не теми юношески восторженными глазами, как на тех, революционных комиссаров. Зрелость военного человека, много повидавшего за два десятка лет боевой службы, помогала Кабанову разбираться, где — разумный риск, а где — горячность. Нельзя комиссару тридцатитысячного гарнизона идти в диверсионный рейд с тридцатью бойцами. Тем более что командир подобран опытнейший — немолодой уже старший лейтенант, обычно на заставах обучающий других командиров самому сложному, что есть в пограничной службе; Губин сказал, что старший лейтенант Курилов не только сам не растеряется, но все подготовит так, что при любых обстоятельствах в диверсионной группе найдется ему замена, и не одна; комиссар тоже как будто сильный — старший политрук Румянцев. Губин сказал, что этот политрук не из болтунов, сам поведет в атаку. Вот ему и вести в дело своих пограничников, нечего туда соваться комиссару гарнизона…

Кабанов убедил Расскина прилечь перед вылазкой, спокойно выслушал, как комиссар приказал вестовому разбудить его в час ночи, и вышел из каютки. Вестового он поманил за собой, приказал доложить ему, когда Расскин заснет, а потом — исчезнуть с ФКП до утра. У каютки, где спал Расскин, Кабанов поставил часового, приказав:

— Комиссара не будить. Никого к комиссару не допускать.

Кабанов зашагал к оперативной комнате, где сидели штабники, и уже с порога бросил часовому:

— И самого комиссара не выпускайте. Отвечаете мне за него головой.

Кабанов приказал Барсукову перенести выход катеров на час тридцать и передать Полегаеву, чтобы в порт за Расскиным не заходил.

В назначенный час из бухты Пограничной на Густавсверне вышли три катера — «Двести тридцать восьмой», «Триста одиннадцатый» и «Триста двенадцатый». «Двести тридцать девятый» лейтенанта Терещенко остался в резерве.

Взвод пограничников Павла Курилова шел на «Триста двенадцатом» лейтенанта Ивана Ефимова. Взрывчатку — глубинные бомбы для разрушения маяка и подрывников, обученных обращению с ними, погрузили на «Триста одиннадцатый» Петра Бубнова, оба катера — овровские, пришедшие на Гангут перед самой войной, они уже прославились при поддержке десантов Гранина, и матросы умели тихо высаживать десантников так, чтобы те, как говорится, и ног не замочили.

По плану, разработанному Барсуковым, Ефимов выбрасывал десант с небольшой долей взрывчатки, десант захватывал скалу, готовил подрыв склада с боеприпасами и штурмовал маяк. Зеленой ракетой десантники должны были дать знать, что все в порядке, катер Ефимова — отходит, а на его место подходит катер Бубнова, матросы скатывают на берег глубинные бомбы, высаживают подрывника и отходят.

Нельзя было держать у скалы несколько катеров. В штабе понимали, что скала пристреляна финскими батареями и катера должны сохранять свободу маневра.

Третий катер шел к острову головным, потому что он был пограничный катер и лучше других его командир знал этот район, «Двести тридцать восьмой» лейтенанта Виктора Беляева по замыслу оставался возле Бенгтшера дольше других; ему ждать красной ракеты десантников — «задание выполнено», снимайте.

Подойти к острову и снять десант после боя — самое трудное дело, ясно же, как божий день, и потребуется отвага, искусство, быстрота реакции и действий от всех на катере — от командира до любого матроса. Тридцать один человек в группе — тридцать одного надо принять на борт; будут убитые, раненые, но матросы не оставляют на чужой земле ни раненых, ни убитых, об этом суровом законе гангутских десантов знали уже во всех частях полуострова, и экипаж «Двести тридцать восьмого» тоже это знал. Либо он вернется с десантом, либо не вернется совсем. Тридцать один человек — всех, каждого, знали матросы катера в лицо, но перед выходом, не говоря ни слова, матросы беляевского катера нашли мгновения в плотно расписанном службой времени, чтобы еще разок вглядеться и запомнить все эти родные лица самых отважных в пограничном отряде людей. И уж можно было надеяться, что кладовщика взвода связи Балубу никто не спутает с сержантом Балабой, стрелка Величко с пулеметчиком Щеткой, Волдырева с Бондаревым, Козуба с Кострицей, Луцика с Кибисом, одного фельдшера с другим — Малярчиков, его взяли, конечно, в десант, ветеринар, а Давыдов — доктор настоящий, ему доверено даже увольнительные подписывать, хоть и жмот он в этом деле; Слюсарь, Обиход, Горячев, Шевцов, Ситник, Филатов, Колосков, Ваня Хренов, Саша Блинов, Вишневецкий, Подольный, Панкратов, Константинов, Науменко, радист Мелихов, лейтенанты Кагалов и Беликов, командир и комиссар, — люди, собранные со всей России, со всего нашего Союза, у каждого из которых были в запасе такие пограничные истории, что любой мальчишка заслушался бы, эти люди шли в бой, и каждый из них был матросам катера в эти часы дороже всех людей на свете.

На головном катере шел и Григорий Иванович Лежепеков, командир отряда «охотников», вошедших в «эскадру Полегаева» из морпогранохраны; тринадцать с половиной миль до Бенгтшера он вел катера таким ходом, каким обычно, следуя в Таллин, проскакивал район, обстреливаемый артиллерией. У противника это не должно было вызвать — и не вызвало — подозрений: катера уходят в море. Не доходя до Бенгтшера, Лежепеков дал знак — два катера приглушили моторы и незаметно отвернули от него, огибая коварную банку Леонард, а сам, форсируя обороты, помчался дальше.

На маяке не заметили маневра — в этом катерники убедились, подойдя к Бенгтшеру в полной тишине.

Едва слышно работая мотором, «Триста двенадцатый» прошел по зеркальной глади спокойного моря через отмель Аустерлиц, подкрался, да, подкрался, невидимый и неслышимый, к скале, и так удачно, что ткнулся носом в расщелину, как в бухточку.

Ефимов послал на нос помощника своего Ивана Сафонова, это он ходил перед войной с футштоками проверять подходы к Хорсену, Медену и другим островкам возле полуострова, он знал, как в шхерах и среди скал действовать. Тут никто не примет бросательный конец, самому надо втянуться в бухточку и так стать, как у стенки швартуются. Два матроса несли уже на нос сходню. Форштевень оказался на уровне скалы. Сходню уложили, закрепили, чтоб не ерзала, и одного за другим переправили пограничников на берег.

Луна вовремя зашла за облака. Десантники словно куда-то проваливались; не только Сафонову на носу, Ефимову на мостике не видать их было, хотя глаза привыкали к темноте, уже можно было угадать в другом конце острова маячную башню с домом, похожую издалека на кирку; а вблизи она казалась мостиком над палубой, пустой и во тьме плоской, как палуба авианосца, виденная катерниками только на картинках в корабельных справочниках.

По этой гранитной палубе, не такой уж плоской, как казалось, то изрытой ложбинами, то скользкой, прошли вперед четыре разведчика: Павел Козуб, Андрей Шевцов, Иван Науменко и Сергей Горячев; даже лейтенант Кагалов, которого в отряде звали слухачом, не уловил ни звука впереди, где скрылись разведчики; они вернулись, доложив, что перед маяком — стена, в ней узкие проходы, часовых они сняли без хлопот, путь свободен. Курилов разделил бойцов на три группы: по западному берегу, скрытому от катеров и Гангута, пойдет группа лейтенанта Михаила Беликова, лобовую — на маяк — поведет он сам с Румянцевым, к складу боеприпасов — Володя Кибис, он из боепитания — ему и подрывать такой склад.

В гарнизоне Бенгтшера должно быть человек десять маячников и наблюдателей и человек пять артиллерийских корректировщиков, о которых рассказывал лейтенант с Моргонланда.