В подземную кают-компанию, когда его вызвали для доклада, он вошел браво, хоть и порядком трусил; генерал-лейтенант был хмур, дивизионный о чем-то, смеясь, разговаривал с начальником штаба; штабные операторы, как показалось Гранину, пялили на него глаза; только Барсуков, чем-то встревоженный, отвел от вошедших взгляд, словно не заметил, и Гранин приободрился: боится Барсуков, не очень-то ему приятно, если Борис Митрофанович возьмет да расскажет про «губу», назначенную комиссару, да еще по телефону, перед уходом в десант…

Гранин, конечно, не знал, что происходило в штабе до его прихода, но почуял, что разговор тут был невеселый. И действительно, в то утро у Барсукова были все основания опасаться добавки к перцу, который от дивизионного комиссара он только что получил.

В то утро на ФКП слушали доклад оператора штаба о походе на далекий островок Осмуссаар, подчиненный с начала сентября Гангуту, и намечали, что дальше делать для укрепления этого маленького, но важного для обороны устья Финского залива клочка земли, на котором успели поставить, да и то в последние недели, две из трех береговых батарей, а дивизион только в августе начали формировать. Решили послать на Осмуссаар нового коменданта острова и комиссара, мобилизовать рабочих-монтажников, по обстоятельствам войны застрявших там, все подразделения свести по образцу Ханко в единый гарнизон и навести в нем строгий порядок; Расскин сам собирался побывать на этом острове, а Барсукову предстояло отправиться на Даго, где в связи с тяжелыми боями на Эзеле возникла реальная угроза.

Кабанов, в сентябре назначенный командующим передовой позицией обороны устья Финского залива, одним из флангов которой считался ранее подчиненный штабу в Палдиски Осмуссаар, хорошо знал вооружение и оборонительные возможности далеких островов, где занимался созданием баз и батарей еще в 1939/40 году, по договору нашего правительства с правительством буржуазной Эстонии. Его радовало, как всех балтийцев, известие об успешных налетах флотских бомбардировщиков с аэродромов Эзеля на Берлин, и он понимал, как обозлено теперь гитлеровское командование и как трудно приходится под натиском фашистских дивизий островитянам. Он давно считал, что лучше собрать в кулак все гарнизоны для обороны главной базы флота Таллина, чем драться врозь. В середине августа, когда немцы обошли Таллин, он так и сказал о своем мнении Расскину, предлагая доложить это мнение комфлоту. «Не хочешь ли ты этим сказать, что наша борьба здесь бессмысленна?!» — спросил Расскин, ошеломленный прямотой и решительностью слов Кабанова; но Сергей Иванович, рассердясь, сказал, что думать о нем могут что хотят, он считает своим долгом сообщить свои предложения, для того его и обучали в академии, чтобы не трусить, когда решается судьба сражения, он считает, что кулак в Таллине оттянет на себя больше германских дивизий, чем гарнизоны, распыленные на островах и полуострове, а там решат — быть по сему или не быть… И Расскин, и начальник штаба с ним согласились, Кабанов сам летал в Таллин на МБР-2 докладывать общее их мнение Военному совету, но решение было принято иное, ему было приказано крепко держать Гангут.

А теперь, в сентябре, когда Таллин пал, на него легла забота о далеких сражающихся с немцами островах. На Гангуте резко ощутили перемену обстановки, хотя и прежде гарнизон находился в окружении и с суши, и с моря. Но раньше был южный берег, в каких-то шестидесяти милях — флот, аэродром Лаксберг под Таллином, туда летали и могли возвращаться без заправки, капитан Белоус на «ишачке» самовольно, а может быть, по наущению комиссара, прикрывал полет Кабанова в штаб флота и обратно; раньше оттуда редко, но приходили транспорты с горючим, боезапасом, с консервированной кровью, забирали с полуострова раненых; а теперь послали из Кронштадта на Гангут подводную лодку с грузом, она пропала, теперь между Гангутом и Кронштадтом — минные поля, оба берега в руках врага, ни «чайка», ни «ишачок» на своем бензине до Кронштадта не долетят, пришлось на «ишаках» за бронеспинкой устанавливать дополнительные канистры, чтобы они могли летать до Эзеля и Даго на поддержку наших сражающихся гарнизонов; сейчас бензин дороже снаряда, бензину в обрез, бензин — это оружие, он нужен катерам, самолетам для дальних походов и полетов, о которых прежде и не помышляли. Узнав, что на Осмуссааре строители запаслись бензином на долгий срок, Кабанов каждому уходящему туда судну приказывал вести на Гангут бензин; «гоните сюда бензин, а прожектор и снаряды я вам пришлю, — наказывал в то утро Кабанов капитану Евгению Вержбицкому и батальонному комиссару Никите Гусеву, назначая их на Осмуссаар, — чурки пускайте в ход, газогенераторы, как у нас шоферы делают, а бензин сюда…» Расскин, смеясь, заверил Сергея Ивановича, что и он, когда пойдет на Осмуссаар, заполнит карманы реглана бутылями с бензином; шутки шутками, но на Ханко каждый понимал в это время, что значит на войне бензин.

Так проходило на ФКП утро, когда туда явились Гранин с Томиловым. Когда после разбора дел Осмуссаара перешли к Моонзунду, Барсукова назначили в командировку на Даго, чтобы на месте определить характер помощи Гангута на случай эвакуации; вот тогда-то и получил Барсуков порцию перца от дивизионного, о которой Гранин знать не знал. Барсукову не хотелось лететь, и он сказал, подводя под это солидную базу:

— У нас свои задачи, нам на это указали свыше. Пусть на островах воюют теми средствами, что у них есть. Если мы распылим наши силы, мы сами останемся без всего. Вспомните, Арсений Львович, мое предупреждение о Бенгтшере. Не я ли оказался прав?

Расскин пристально посмотрел на Барсукова:

— Вы никогда не служили на «Эльтоне»?

— Что это такое? — растерялся Барсуков.

— Это торговое судно на Азовском море.

Барсуков оскорбился:

— Не понимаю подобных шуток, товарищ дивизионный комиссар. Кажется, вам известно, что на купцах я не ходил.

— Кстати, капитан «Эльтона» действительно был не моряком советского торгового флота, а, как вы удачно выразились, из купцов, — внешне спокойно продолжал Расскин. — Мы терпели бедствие в Азовском море. Это было во время шлюпочного перехода курсантов Академии имени Ленина из Москвы в Севастополь. Нас мотало по морю несколько суток. Вдруг видим — на горизонте дымок. Стали стрелять, бросали ракеты. Подошли совсем близко: я даже прочитал в бинокль название корабля. Но капитан куда-то спешил и помощи нам не оказал. А потом, товарищ Барсуков, на горизонте появился не купец, как вы изволили выразиться, а настоящий советский моряк. Вот он не отказал в помощи товарищам…

После такого разговора не хватало еще, чтобы дивизионный комиссар узнал про разговор Барсукова с Граниным о Томилове во время гунхольмского боя!..

Так вот: Гранин, войдя в кают-компанию, когда дошел наконец его черед, и заметив, как неловко чувствует себя обычно самоуверенный Барсуков, сразу повеселел и вроде бы успокоился. Он теперь смелее готовился к докладу, разложил все схемки и чертежи, сделанные Пивоваровым еще к разбору на Хорсене.

Гранин поступил так, как ему советовал Томилов: критически разобрал уроки Эльмхольма и Гунхольма.

Но разговор этим не ограничился. Кабанов требовал серьезного освещения всего боевого опыта отряда, и Гранину пришлось отвечать на многие вопросы.

Вслед за ним слово дали Томилову. Камолов, Фетисов, Сосунов — все они предстали в его рассказе живыми героями.

Рассказывая о подвиге Алеши, Томилов увлекся, но Кабанов прервал его:

— Все это хорошо. За подвиг надо наградить. Но сейчас не те времена, когда казаки скакали с донесением от поста к посту. Связь надо подтянуть, связисты у вас плохо работают. И десантникам рации нужны…

Томилов понял, что надо не только докладывать о людях отряда, но и делать выводы. Говоря о действиях и поведении Щербаковского, Бархатова, Богданова, Томилов заметил, что Штаб отряда считает возможным выдвинуть этих) товарищей на командные должности, и Расскин его поддержал:

— Смелее, смелее выдвигайте. Только не забывайте учиться воюя…