— У Таннера много внешних и внутренних забот. Вы знаете, как трудно примирить наших крутолобых с союзниками по борьбе. Надо блокировать русских в эфире, и этим займетесь вы, Экхольм. В вашем распоряжении радиостанция Лахти. Вам выделят нужное количество часов и сил. Подберите людей, хорошо знающих русский язык. Используйте благоприятную ситуацию — они подавлены падением Таллина и потерями при прорыве Балтфлота в Кронштадт. Вот и пользуйтесь этим для разложения войск противника. Американцы считают черную пропаганду одним из успешнейших средств войны. Учитесь.

— Они, кажется, мало верят нашей пропаганде.

— Они верят Москве?

— Да.

— Так говорите от имени Москвы. Голосом Москвы. На волне Москвы. Говорите от имени шведов, от имени Штатов, от имени президента Рузвельта, наконец. Вы поняли?

Экхольм все понял. Но из приличия он счел нужным спросить с невинным видом:

— Но американский посол?

Генерал рассмеялся:

— Американский посол не ваша забота. Вы к первому октября — не позже — должны быть на Ханко. Внушайте противнику, что помощи ждать неоткуда. Они в их положении обречены, их главному командованию не до Ханко. Действуйте энергичнее. Не мне учить вас, Экхольм, методам разложения противника. Топите в эфире их корабли, их флот, запутывайте и запугивайте их. Сейте панику, неверие, страх, — не железные же они в конце концов?..

«Старая школа фон дер Гольца! — думал Экхольм, слушая наставления своего шефа. — А ведь Вальтер был его ровесником…» Вспомнив о погибшем от рук большевиков брате, Экхольм вздохнул: нет, не удалось ему отсидеться в своем маленьком замке возле Таммисаари, в стороне от войны, от бурь. Опять опасности и волнения впереди. И это в его-то годы!..

Экхольм немедленно исполнил приказ начальника. Офицеры контрразведки, знающие русский язык, обосновались на радиостанции города Лахти. Отныне радиостанция должна была вести специальные передачи для гарнизона Ханко.

Первый удар Экхольм готовил в спешке. В его распоряжении находилось чрезвычайное сообщение из Берлина о «гибели» советского Балтийского флота. Неблагодарный материал для начала. Сообщение это уже неоднократно мусолилось на всех языках, но вряд ли в него верили. Балтийский флот, прорвавшись из Таллина, блокированного германской авиацией, подводными и надводными силами, занял позиции на рейде Кронштадта, и силу его огня испытали на себе многие германские и финские части на подступах к Ленинграду. Но начальник генерального штаба требовал действий, и Экхольм спешил действовать.

Не хуже других радист Сыроватко знал, что творится на белом свете. Самое горькое он узнавал и записывал первый. На передовой, на скалах, на деревьях в эти ненастные осенние дни появились гневные призывы: «Ни шагу назад! Презрение к смерти даст нам победу! Совершенствуйте оборону! Берегите оружие! Каждая пуля, каждый снаряд — только в сердце врагу!»

Эти слова жгли радисту душу: люди как люди, все воюют, а он даже на улицу, обстреливаемую снарядами, редко вылезает из своей рубки. Вечно он торчит у приемника в наушниках, слушает, слушает, пишет без конца, так много, что Фомин, принося ему остро очинённые карандаши, шутит:

— Не напасешься на тебя, Гоша. Хоть бы ты принял что-нибудь повеселее.

Как хотелось Георгию Сыроватко исполнить эту просьбу, всех порадовать добрым известием!

С каждым днем и передовые «Правды» и сводки становились суровее, грознее. Сыроватко не верил ушам своим, когда диктор монотонно диктовал: «После многодневных запятая ожесточенных боев наши войска оставили город Киев точка». Неужели это правда?.. С такой недоброй вестью он тихо заходил к Фомину, виновато клал на стол запись и быстро убегал. В эти времена он больше любил записывать то, что шло в сводках на втором месте, после трех звездочек.

— Товарищ политрук! — спешил он поделиться с Фоминым. — А северяне-то потопили немецкую подводную лодку!.. Ельню отбили, товарищ политрук!.. А французы-то молодцы! Бьют вишистов! Забастовка в городе Аррас. Через два эр пишется Аррас, товарищ политрук…

Много все же было и хороших вестей.

Однажды Сыроватко ворвался в редакцию сам не свой от радости и возбуждения.

— Читайте, товарищ политрук. Вот!

Он с нетерпением следил за Фоминым, читавшим сообщение о беспощадной борьбе гдовских партизан с оккупантами.

— Ну и что? — недоумевал Фомин.

— Как что? Это же Гдовщина, товарищ политрук. Видите, партизанский отряд под командой члена правления колхоза товарища О.? Это же наш полевод Остапенков, из Великого Лога, товарищ политрук… Поставьте в номер.

— А ты разве гдовский?.. Сыроватко — это же украинская фамилия?

— Мамаша гдовская. Батя с Киевщины в Питер на заработки приезжал. Мостовые мостил. Ну, с матерью и познакомился. Переехал на Гдовщину.

С тех пор Сыроватко ловил в эфире каждое слово про родную Гдовщину и всегда умоляюще просил «поставить в номер». Фомин над ним шутил:

— Можно подумать, что одна Гдовщина воюет! Подумаешь, Гдовщина — лапти!..

— Как лапти? А спички? Лучшие в Союзе.

В очередную вахту радиста Сыроватко на волне Москвы кто-то запел:

— Проклятая Лахти, — вслух обругал Сыроватко финскую радиостанцию, — пластинку запустила…

Он крутил, вертел ручки, долго колдовал над приемником, стараясь отделаться от «чубчика» и пробиться к станции имени Коминтерна. Наступал час диктовки материалов для фронтовых газет. Неужели сорвется прием?

Вдруг исчезли все помехи и совсем близко возник голос диктора. Сыроватко стал лихорадочно записывать:

Он записал первую фразу: «…вели бои с противником на всем фронте». Поставил под фразой три звездочки и приготовился писать дальше.

«Гитлеровское радио, — продолжал все тот же голос, — распространяет лживое сообщение о захвате Краснознаменного Балтийского флота в Таллине…»

Сыроватко насторожился: важное сообщение! Надо предупредить об этом Фомина, чтобы оставил место, если не удастся записать все сразу.

Диктор продолжал, произнося каждое слово и все знаки препинания медленно, старательно.

«Смехотворность этих измышлений очевидна для каждого, — записывал Сыроватко, согласно кивая головой. — Балтийский флот действительно был отрезан от своих баз и не смог пробиться в Кронштадт. — Сыроватко почувствовал, что по носу катится капля пота, вот-вот она упадет на лист радиограммы; он смахнул ее, едва не пропустив несколько слов. — Однако, — продолжал диктор, — ни один советский корабль не сдался врагу. Герои матросы в последнюю минуту открыли кингстоны, и весь наш славный флот ушел на дно Балтики».

Не может быть! Сыроватко обломал карандаш и схватил новый.

Дальше все шло как обычно. О партизанах. О героизме ленинградских рабочих. О злодеяниях фашистов в селе Семцах Почепского района.

Закончив прием, Сыроватко побежал к телефону.

— Товарищ политрук, — вызвал он Фомина. — Зайдите скорее в рубку.

Фомин прибежал и прочитал запись.

— Ложь! Не может быть. Ложь!

— Диктовка правильная, обычная, без акцента. И время передачи — по расписанию. Но голос чужой диктовал. И помех не было.

— Финны? — взволновался Фомин.

Сыроватко съежился:

— Неужели финны?.. Буду дежурить. Должен быть повторный сеанс.

Всю ночь он искал в эфире Москву. Пищали морзянки. Гнусавила какая-то дама из Хельсинки. Лаял фашистский диктор из Таллина. Стонал джаз в нейтральном Стокгольме. И откуда-то из-за океана донесся залихватский фокстрот, такой беспечный, будто нигде на земле не лилась кровь и не плакали над похоронками вдовы и матери.

А радист Сыроватко опять крутил, крутил ручки приемника, шел из страны в страну, переходил с волны на волну — по всей шкале, потом возвращался к ее началу и медленнее, настойчивее искал голос, который должен был сказать ему и всем гангутцам правду — пусть жестокую, пусть безрадостную, но правду.