Парамошков, сдерживая стоны, сам пополз вниз.

Бархатов и телефонист, сдав на катер Гончарова, вернулись и подхватили Парамошкова.

Уже с катера Гончаров крикнул:

— Руководство обороной скалы возлагаю на Бархатова. На коммуниста Бархатова!.. Держитесь, товарищи!..

Катер ушел.

Бархатов подумал: «Как же без комиссара? Ни один бой не обходился без комиссара».

Он спустился вперед в лощинку, к Богданычу, члену партийного бюро отряда.

— Ты, Саша, будешь за комиссара…

— Хорошо, — согласился Богданыч. — Макатахин, командуй разведчиками, пока я не вернусь. Только, чур, без приказа вперед не лезть!..

«Что же прежде всего должен делать комиссар? — размышлял Богданыч, поднимаясь вместе с Бархатовым на скалу. — Прежде всего — объединить людей».

На скале Богданыч расспросил Бархатова, какова общая обстановка, каковы указания Гранина, какие силы в обороне, кто где расположен, и пополз вниз, с фланга на фланг.

— Озяб? — подползая к матросу, спрашивал Богданыч. — А ты что же лежишь без движения? Так и заснуть можно.

— Тут шевельнешься — над головой сразу фьюить, фьюить, соловьем заливаются.

— А ты соловьев боишься?

— А вон ты тоже ползешь, Богданыч! Не подставляешь грудь-то.

— Зачем зря подставлять? Когда надо было, командир во весь рост встал: всех спас. Он целый семафор успел передать — пуля его не тронула. Пока дело свое не сделал. Уж если что, так лучше, как он, — с улыбкой, да дело сделать.

— Помирать всяко неприятно.

— Согласен, только по всякому случаю дрожать еще хуже. У тебя нож есть?

— Два.

— Чего ж ты ямку не долбишь? Знаешь, какую ямку Коля Парамошков выдолбил для капэ? Окоп!..

Легко раненного новичка, возвращенного на позицию Гончаровым, Богданыч с усмешкой спросил:

— Зудит?

— Сидеть больно, — вздохнул новичок.

— А ты на брюхе лежи. Наступать будем — сидеть не придется. Зато в лазарете встретишь политрука — не стыдно будет в глаза посмотреть.

Людей на скале оставалось немного, лежали все врозь, часами, каждый на своей позиции, и все же легче держаться, когда знаешь, что творится на белом свете, когда поговорят с тобой, когда знаешь, что ты не один, что друзья рядом, живы, что есть командир, комиссар, связь со штабом и полный воинский порядок.

И снова матросы ждали наступления, считали, сколько осталось часов и минут до темноты.

Хотелось пить и курить. Но не было ни воды, ни курева. Когда приходили катера с солдатами, Богданыч отбирал у вновь прибывших табак и разносил давно не курившим.

Связь с Хорсеном то налаживалась, то исчезала. Червонцев все время ее восстанавливал. Под пулями он сновал на своей резиновой шлюпке между скалой и Талькогрундом и находил обрывы.

Как только налаживалась связь, Бархатов запрашивал:

— «Осока»! Спросите там капитана: можно нам кричать «полундра»?

— Потерпите, — отвечала «Осока». — Полундру надо хором кричать, чтоб слышнее было… Тут комиссар отряда просит передать бойцам, что летчики сегодня сбили два «юнкерса».

— Спасибо героям воздуха. От нас спасибо, — передавал Бархатов.

Когда стемнело, Бархатова с «Осоки» предупредили:

— Скоро и полундра!

Бойцы, голодные, насквозь промокшие, повеселели.

— Скажи там, чтобы прислали перекусить.

— Пусть привезут мешок сухарей, — передал Бархатов на Хорсен.

— Будут вам на заправку сухари, — заверил писарь Манин с «Осоки».

Расскин позвонил Томилову еще накануне эльмхольмского боя, чтобы собирался на Хорсен к Гранину: Данилин вот-вот переберется на новое место службы, на материк, в штаб береговой обороны. Томилов напомнил о Фомине, которого Расскин обещал послать на Хорсен.

— У вас круговая порука, — рассмеялся Расскин. — Успокойтесь, все трое встретитесь на Хорсене. Гончаров там отличается. Здорово воюет.

А на другой день разразился эльмхольмский бой. Томилов досадовал, что не получил приказа днем раньше. Он упросил Шустрова выйти на «Кормильце» к Хорсену часом раньше, хотя переход в этот день был опаснее, чем когда-либо.

Чуть стемнело, «Кормилец» уже подходил к Хорсену. Встречный ветер нес дым и гарь на палубу, где стояли Томилов с Фоминым.

Хорсен горел вторые сутки. Желто-багровые всплески пламени метались по лесу, заволакиваемые черным дымом. Когда подошли ближе, дым оказался не таким уж черным и плотным, Фомин разглядел фигурки людей с баграми, спасающих лес. Беда, если огонь оголит остров.

— Пылающий остров, — произнес он тихо и устыдился красивости сказанного. — Ты, Степан, видал лесные пожары у себя на Алтае?

— Не пришлось.

— А я видел, когда летел на самолетике над Восточной Сибирью. Жуть. Вдруг пришлось бы сесть на вынужденную…

— Сейчас без вынужденной хлебнешь огонька, — сказал Томилов. — Блокноты не спали. Смотри, как шпарят по бухте…

Причала не видно было, но где бухта, можно было судить по всплескам разрывов. Шустров вслепую уверенно вел хожеными дорогами, часто и вовремя перекладывая штурвал, обходя памятные банки, проскальзывая в узкостях между валунами.

Пристань вынырнула из дыма внезапно, густонаселенная, шумная, отходили шлюпки, грузились катерочки, и даже «охотник» стоял наготове. Это отряд перебрасывал к островочкам поближе к Эльмхольму штурмовые группы. Фомин сразу углядел среди бородачей на берегу кряжистого Гранина, а Томилов искал глазами Данилина, надо обязательно повидать его, не ушел бы в десант.

Финны все время обстреливали пристань.

Гранин появлялся то возле одной шлюпки, то возле другой, усаживал людей, напутствовал, наставлял.

Томилов не успел даже переговорить с Данилиным. Тот только шутливо бросил:

— А ты мне прямо на пятки наступаешь, Степан Александрович, — и ушел с группой матросов на островок Талькогрунд, чтобы там ждать сигнала общей атаки.

Другая группа под командой Щербаковского собиралась на борту «морского охотника», выделенного в помощь отряду из «эскадры Полегаева».

Возле Щербаковского крутился Алеша в широких гранинских штанах, в ботинках с чужой ноги. Гранин не пускал его вторично в десант, хотя Алеша доказывал, что там, на Эльмхольме, его комсомольский билет, его автомат, его одежда и он должен туда сходить. Алеша рассчитывал попасть на «охотник» зайцем. Но, к сожалению, то был не «Двести тридцать девятый». Щербаковский сердился на Алешу и грозил доложить о его недисциплинированности капитану. Тогда Алеша вскочил в первую отходившую посудину и таким образом попал в группу, которая везла на скалу матросам Бархатова и Богданыча мешок сухарей.

Томилов видел, что все заняты. Прибыл он в разгар боевой страды, и Гранину не до него. Фомин — тот сразу нашел себе дело: он неотступно следовал за Граниным, заполняя блокнот беглыми записями, фамилиями, на лету схваченными фразами, — корреспондент ориентировался в обстановке. А Томилов не мог стоять наблюдателем. Вспомнив, что «Кормилец», на котором он пришел с Ханко, должен сейчас вернуться в Рыбачью слободку, Томилов занялся погрузкой раненых.

Раненые лежали тут же на камнях, близ пристани, под дождем. Кое-кого накрыли брезентом, но для всех раненых брезента не хватило. Санитары едва справлялись, перенося их на буксир. Томилов вытребовал на берег всю команду «Кормильца», чтобы помогать санитарам отряда.

Среди раненых Томилов наткнулся на Гончарова. Тот лежал на носилках под присмотром санитара и какого-то матроса с перевязанным плечом и снайперской винтовкой в руке.

Ноги Гончарова были перебинтованы. Кровь проступала сквозь бинты. Гончаров с трудом узнавал людей, не стонал; он безучастно смотрел вокруг.

— Это я, Томилов. Узнаешь?

Гончаров улыбнулся и зашевелил губами.

Томилов нагнулся ближе к бескровным губам товарища.

— Возьми в левом кармане кителя… — шептал Гончаров.

Томилов послушно достал из кармана сырого — от дождя ли или от крови — кителя Гончарова чей-то комсомольский билет.