Молодой человек в штатском выбрался из толпы и, подойдя к Мишелю, дал ему пятьдесят рублей.
— Солдатам на водку.
Мишель передал деньги унтер-офицеру. Тот отдал соседу подержать ружье и кинулся бежать по какому-то хорошо известному ему адресу.
— Это Глебов, — пояснил Каховский, указывая на молодого человека, — он живет с Палицыным, я его принял.
Московцы стояли на площади уже около двух часов. Солдаты в мундирах, белых панталонах, крагах, киверах с высокими волосяными султанами жались, подпрыгивая и колотя рука об руку, словно в ожидании смотра или парада. День был ветреный и холодный. Гуляла поземка. Бестужев с Пущиным, Щепиным и братом раза два оставляли каре и, протискавшись сквозь толпу, заходили погреться в кондитерскую.
Оболенский возился с оцеплением. Прямо на него упал из толпы выдавленный человеческой теснотой Вильгельм Кюхельбекер в круглой шляпе и новой темно-оливкового цвета шинели с бобровым воротником и серебряной застежкой. Какой-то худой, черный человек подошел к нему и сказал на отвратительном французском языке:
— Я отставной ротмистр Раутенфельд; если вам угодно, у меня есть сабли и прочие предметы, необходимые для такого дела. Кроме того, я мог бы предводительствовать чернью, если вам угодно.
Кюхельбекер хотел было пуститься в объяснения с ротмистром, но Пущин оттащил его.
Каховский замерзал. Его нос посинел, щеки посерели, и он то отдавал Бестужеву свой пистолет, чтобы похлопать рука об руку, то снова брал его.
На углу Адмиралтейского бульвара показался 1-й батальон Преображенского полка и перед ним — император Николай, в мундире, шляпе, лосинах, с голубой лентой через плечо. Это были первые войска, выставленные правительством против мятежного каре московцев. Мрачное спокойствие бледного лица Николая было выразительнее гнева, трусости, мужества. Это было отчаяние, которое заставляет людей стиснуть зубы и продать жизнь по неимоверно дорогой цене. До каре доносились слова его команды:
— К атаке в колонну стройся, 4-й и 5-й взводы прямо, скорым шагом марш-марш!
Николай вывел батальон к углу строившегося и обнесенного временным деревянным забором дома главного штаба и здесь остановил его. Подвели верховую лошадь. Он вскочил в седло и велел зарядить ружья. Генерал-адъютанты Голенищев-Кутузов и Стрекалов, флигель-адъютанты Дурново, Перовский и Адлербсрг заслоняли его коня, ожидая атаки.
Бестужев скомандовал своим:
— На плечо!
Каховский попросил у Бестужева:
— Дай патрон.
Бестужев дал.
Появился Рылеев. Он был в солдатской суме и перевязи и готовился встать в ряды каре.
Кто-то посмотрел на часы — половина первого. Пароконные сани мчались вокруг забора, окружавшего недостроенный Исаакиевский собор. В санях стоял генерал-губернатор граф Милорадович в одном мундире со звездами и лентой…
Через несколько минут он подскакал верхом к каре и закричал тоном отца-командира, привыкшего разговаривать с солдатами:
— Ребята! Что вы делаете? Я сам охотно желал бы, чтобы великий князь Константин царствовал над нами. Но как быть, если он отрекся? Я сам видел его отречение. Верьте мне, ребята! Налево кругом! Марш во дворец! С повинной!
В каре что-то шевельнулось. Привычка к повиновению готова была сдвинуть с места ряды. Оболенский подбежал.
— Граф, прошу вас отъехать. Опасность вам угрожает…
Милорадович не слышал.
— Марш, с повинной! — повторял он.
Оболенский схватил у солдата ружье и хотел кольнуть генеральскую лошадь, но с размаху всадил штык в бок графу. Раненый обеими руками схватился за бок. Оболенский бросил ружье и отошел с видом равнодушия, поразившим Бестужева.
Одновременно выстрел разорвал мгновенную тишину. Милорадович зашатался, шляпа слетела с его курчавой головы.
— Кто стрелял в Милорадовича? — спросил Бестужев.
— Каховский.
Бестужев не приметил отвечавшего. Все это было на ходу, в страшной суматохе.
— Ура, Константин!
Солдатские ружья разряжались как бы сами собой — пули летели из каре жужжащим роем.
Кричали уже не одни солдаты. Многотысячная толпа, наполнявшая площадь, кричала вместе с ними:
— Ура, Константин!
В этот момент случилось нечто до крайности странное. Из каре было превосходно видно, как к Николаю подошел Якубович и, держа два пальца у шляпы, молодецки рапортовал о чем-то. Николай кивнул головой и протянул руку. Якубович пожал ее, повернулся кругом через левое плечо и скрылся в толпе. Через несколько минут его увидели пробиравшимся сквозь людское месиво к каре. Он подступил довольно близко и крикнул:
— Держитесь! Вас крепко боятся!
Больше Бестужев уже не видал храброго кавказца.
Около двух часов дня прискакала почти без офицеров конная гвардия и выстроилась в эскадронных колоннах спиной к дому Главного штаба.
Рылеев не выдержал. Все утро, прежде чем появиться на площади, он метался по казармам, пытаясь что-нибудь сделать. Сейчас он решил бежать в лейб-гренадерский полк к Сутгофу. Прошло много времени с тех пор, как Одоевский привез известие о выступлении лейб-гренадер, а их все не было. Пробовали отговорить Рылеева — напрасно, он бросил наземь свою солдатскую амуницию и смешался с толпой.
Николай и Бенкендорф, отъехав в сторону, рассматривали каре. На конногвардейцев сыпались сверху, с заборов, поленья и камни. Пули свистели. Николай побледнел еще больше. Его гневный взгляд упал на толпу, стоявшую кругом, и уловил никогда не бывалое: толпа стояла в шапках, присвистывая и улюлюкая.
— Шапки долой! — крикнул он с ненавистью.
Народ отхлынул. Император поскакал навстречу верной части Московского полка, которую вел с Гороховой улицы, как-то особенно ссутулясь и дергая себя за рыжие бачки, великий князь Михаил. Московцев поставили на углу Исаакиевского собора против каре. Через несколько минут подошли семеновцы.
К двум часам Бестужеву, Пущину и другим было уже совершенно ясно, что замышлял против восставших Николай: он окружал их своими войсками. Оставались открытыми Галерная улица и набережная. Когда и их займут войска императора, каре будет отрезано.
Прискакали кавалергарды, без кирас, в наспех наброшенной амуниции, и были поставлены в резерв. Второму батальону Преображенского полка Николай, приказал примкнуть к левому флангу конной гвардии. Кольцо замыкалось. Из каре можно было разглядеть, как по Исаакиевскому мосту с Васильевского острова маршировали финляндцы. Они шли со всеми офицерами, следовательно — на помощь к императору. Однако у самого выхода с моста что-то случилось у финляндцев. Первый взвод, впереди которого шагал громадный офицер, — это был барон Розен, — стал и остановил весь полк. От Николая скакали к финляндцам генерал-адъютанты один за другим, возвращались и снова скакали, передавая приказ за приказом. Полк не двигался. Розен стоял как монумент.
Наконец произошло и то, чего никак не мог дождаться Рылеев: Сутгоф вышел на Сенатскую площадь с ротой своих лейб-гренадер.
Прибытие к мятежникам лейб-гренадер страшно испугало Николая. Дело было не в той роте, которую привел Сутгоф, а в том, что восстание не ограничилось половиной Московского полка. Финляндцев не было возможности сдвинуть с Исаакиевского моста; в Измайловском полку произошло какое-то замешательство, и полк не являлся. Не шли егеря и гвардейский экипаж. Флигель-адъютант Бибиков, посланный за гвардейским экипажем, был избит прикладами по дороге. В батарейной роте великого князя Михаила Павловича оказались перерубленными постромки. Николай приказал генерал-адъютанту Левашову скакать за Измайловским полком.
И, сжав зубы до скрипа, прошептал на ухо Адлербергу:
— Отправляйся во дворец и скажи шталмейстеру Долгорукому, чтобы готовил загородные экипажи для императриц и детей.
Бестужев стоял, опершись на солдатское ружье. Унтер-офицеры притащили откуда-то жбан с водкой. Пили солдаты, пил и он. В голове зажигалось что-то похожее на надежду, сердце падало и начинало биться часто и сильно. «Неужели брат Николай не приведет моряков? Не может быть! Только бы устоять до его прихода…» — и губы повторяли почти беззвучно в тысячный раз:
