– Ну вот, гражданочка, – говорит он прежним доброжелательным тоном. – Считайте, что вам повезло.

– То есть как повезло?.. – На глаза Люде наворачиваются слезы. – Тетя Аня-то…

– Ну да, тетя, конечно… – Денисов косится на покойницу. – Но дом-то не сгорел – вот что удивительно.

Известие о том, что убийства не было, быстро облетает собрание во дворе. Милиция уезжает. Расходятся, пожимая плечами, соседи. Женщины напоследок наведываются, чтобы взглянуть на покойницу. Кто-то из них обещает, управившись с делами, прийти обмывать тело. И вот уже из живых в доме остаются только двое молодых людей. Они рядком сидят на кровати в Людиной комнате. Трушин молча курит. Люда глядит в стенку, и непонятно, то ли она плачет, то ли нет.

Так в безмолвии, почти не шевелясь, пребывают они довольно долго, пока Люда вдруг, придя в себя, не спохватывается:

– Эх, а Борьку-то я забыла!

Леша поднимает голову.

– Что?.. Какого Борьку?

– Борька в сарае… – поясняет Люда. – С утра, наверное, некормленый.

Борька! О его существовании Люда узнала, едва сделав в жизни первые шаги. Если кто и бессмертен на свете, так это он. Каждый год Борька воплощается наново, бледный и нежный, как молодой месяц, и растет, и пухнет, и заполняет к осени весь свой сарай. Он вечен и вечно требует пищи. Даже в день смерти Людиного отца Борька, помнится, ничуть не потерял аппетита. Дело это случилось весной; отца, еще без гроба, вынесли в сени на холодок и, прикрыв простыней, положили на составленных лавках. Люде по малолетству было очень страшно, поэтому она повсюду хвостом следовала за тетей Аней. Так они вместе ходили в сарай кормить ненасытного Борьку. В тот день тетя Аня выглядела особенно озабоченной; всякий раз, проходя через сени, она расправляла ногу отцу, которую он упрямо сгибал в колене, выставляя из-под простыни…

Вот и сегодняшняя роковая гроза Борьку, похоже, только раззадорила. При виде ведра со жратвой он приходит в неистовство; даже, уже запустив рыло в корыто, он продолжает волноваться и скандально взвизгивать. От Борьки Люда с Лешей идут к курам, посмотреть, как у них дела, и находят в курятнике четыре свежих яйца – жизнь продолжается… Люда по одному вынимает из гнезда теплые яйца и складывает в Лешины широкие ладони. Обойдя внимательно двор, они об руку возвращаются в дом.

Люда с Лешей входят из сеней на кухню и… от неожиданности замирают. Дверь в комнату Анны Тимофеевны открыта, оттуда доносятся шум и чье-то злобное бормотание. Не без трепета молодые люди заглядывают в комнату и видят женщину, которая, перевернув покойницу на бок и придерживая ее одной рукой, другой шарит у нее под матрасом. Люда узнает гостью, и лицо ее вспыхивает гневом:

– Чего тебе здесь надо?!

Женщина, не оборачиваясь, что-то невнятно бурчит.

– Вас, кажется, спрашивают! – вступает Трушин. – Что это за мародерство?

Женщина отпускает покойницу, отчего та безвольно падает снова на спину.

– Ты еще кто такой?

Она оборачивается. Немолодое лицо ярко, но неаккуратно накрашено; на верхних веках ее тени искусственные, а под глазами, не менее густые, – натуральные. Эта женщина – Людина мать.

– Какого пса пристали? – мать вытирает руки после покойницы. – Деньги я ищу. У старой должны быть деньги.

– Но… при чем здесь ты и ее деньги?! – от возмущения у девушки истончается голос. – Какое ты имеешь отношение?..

– Ну как же… – мать отвечает спокойно, с едва заметной ухмылкой. – Хоронить-то ее будем на какие шиши?

Люда сильно дышит, чтобы совладать с нервами; потом без крика, но твердо заявляет:

– Тетю Аню я похороню сама. Ясно? И убирайся отсюда сию минуту!

Но мать продолжает ухмыляться, теперь уже откровенно.

– Мала еще мне указывать, сопливка… – Она озирает комнату, собираясь продолжить поиски.

Леша смотрит на Людину мать светлеющим взглядом, желваки играют на его скулах.

– Вывести ее, что ли? – спрашивает он у девушки. – Ты только скажи.

Мать, услыхав, взвивается:

– Ах, вот как! У ней теперь защитник нашелся! – Но в голосе ее к злобе примешивается испуг. Не дожидаясь Лешиной помощи, она начинает пятиться к двери.

– Щ-щас… щ-щас… погодите! – шипит мать уже от порога. – Щас я Генку-то позову! Он вас всех отсюда выведет!

Но Трушин только поводит могучим плечом.

– Давай, зови своего Генку, – усмехается он недобро. – С ним мне будет сподручней беседовать.

Конечно, никакой Генка сегодня уже не появился. Пришел, как обычно, вечер, но ему не было дела до тети-Аниных денег: он посидел, тихо погрустил на участке и уступил место ночи – такой же обязательной гостье, как и сам.

Чуть колышутся занавески на выбитых окнах, но комары не летят в комнату к Анне Тимофеевне. Тетя Аня лежит в своей кровати обмытая, в чистой рубашке; она не шевелится и не храпит. Она лежит… быть может, и впрямь на своих денежках, сбереженных разумно за годы воздержанной жизни… Кто знает? Сама она не расскажет, потому что челюсть ее подвязана косынкой и уста навечно замкнуты.

В соседней комнате окна тоже без стекол и тоже ночь легко и неслышно дует снаружи на занавески. Только здесь почему-то теплее – возможно, от человеческого дыхания или от лампы на столе, глядящей в блюдце с окурками. Лампа тянет в себя дымную прядку из незагашенной сигареты и выдыхает через светящиеся жабры наверх, где сквознячок подхватывает дым, и распускает, и треплет, делаясь видимым. Свежий ночной воздух мешается с табачным ароматом – такие новые запахи для девичьей комнаты…

Люда смотрит на карту Советского Союза, ищет на ней Черное море и Крым, но глаза ее туманятся… Сон совсем близко, только девушке жалко сейчас засыпать.

– Леша… – бормочет она уже непослушными губами.

– Я тут, – отвечает он.

Тут, конечно, он тут – ведь голова ее лежит в эту минуту на широкой Лешиной груди. Девушка удовлетворенно улыбается… и с улыбкой на лице все-таки засыпает.

Люда спит; Леша тоже задремал. Погасла в блюдце сигарета – выгорела сама собой. Только что это? Уже не ветерок пустил волну по занавеске… Вот ее край отгибается, и в щель просовывается кошачья голова. Дуська замерла: она пристально и недоверчиво смотрит на спящих.

В выцветшем своем и пропыленном хаки деревья Комсомольского садика неровно выстроились, полусотни метров не дойдя до обрыва. Впереди открывалась глубокая, почти величественная балка, проеденная за тысячи лет маленькой речкой под названием Мечётка. Словно убоявшись высоты, деревца шепотом совещались, разводили ветками и… не трогались с места. Героев не находилось в зеленом войске.

Оттого что деревья были трусоваты, край садика представлял собой голую поляну, похожую на балкон без перил. Трава на поляне давно полегла, убитая солнцем, и ничто не возвышалось над обрывом, кроме единственной человеческой спины. Ноги свои смельчак свесил над бездной, и потому они оставались невидимы, спина же его в полосатой, мокрой от пота футболке имела форму узкого треугольника. Голову человека, слегка втянутую в плечи, покрывали черные прямые волосы, но не всю: темя его поблескивало тоже как бы небольшой загорелой полянкой.

Что заставляло его сидеть здесь на припеке, когда даже насекомые и те уползли под деревья в поисках тени? Не иначе, вид, открывавшийся с обрыва, – вид простора, которого всегда недостает глазу горожанина. Внизу, как было сказано, зияла балка, не по чину широкая для сточной речушки, собиравшей в свои темные воды всю дрянь, что попадалась ей по дороге. По противоположному склону балки лепились не слишком живописно домики частного сектора, между которыми, прищурясь, можно было разглядеть гуляющих кур, собачек и ребятишек. Выше всей этой живности и домиков по ровному уже месту проползали изредка железнодорожные поезда, туда и сюда, как деловитые степные сколопендры. Ветер иногда даже приносил оттуда стук колес и урчание тепловозов. Дальше всю левую половину горизонта занимали студенисто дрожавшие нагромождения предприятий, и какие-то новостройки белели между ними, словно кости, вымытые из земли. Город давно переступил и через Комсомольский садик, и через мечёткину балку, на высоких ходулях заводских труб он шагал все дальше в степь.