Речь между ними шла об одном пациенте по фамилии Горелов, поступившем в отделение более недели назад. Поступил Горелов с профильным диагнозом и получил от Пушкина правильные, обоснованные назначения. Однако спустя несколько дней у бедолаги обнаружился застарелый перелом руки.

– То-то он все время жаловался, – размышляла задним числом медсестра, – рука, говорил, болит… рука болит…

– Ну что вы заладили, Клавдия Петровна, – возражал ей доктор. – Они все время на что-нибудь жалуются… И потом, мы же с вами не травматологи.

Дело осложнялось тем, что когда Горелова отвезли пару дней назад в городскую «травму» и должным образом загипсовали, то он, оставшись там без присмотра, не преминул сбежать. Это происшествие привело к некоторым не слишком, правда, ожесточенным трениям между двумя лечебными учреждениями и стало вчера предметом обсуждения на пятиминутке у главного врача. Пушкин по поводу случившегося держался философской точки зрения:

– Не берите в голову, Клавдия Петровна, – говорил он. – Побегает наш Горелов и вернется… А не вернется, так ему же хуже.

Ведя этот неспешный разговор с коллегой, Андрей Семенович начинал уже подумывать, кого бы послать в город за квасом. Но вдруг на столе его зазвонил телефон. Чтобы добраться до аппарата, Пушкину пришлось немного проехать в своем кресле.

– Второе отделение, – сказал он официальным голосом, привычно утапливая трубку между пухлым плечом и защечной складкой лица. Но в следующий миг тон его сменился на приятельский: – A-а, пропащий! – пропел Андрей Семенович, и живот его колыхнулся. – Здравствуй, дорогой!

Трубка зашелестела что-то Пушкину в волосатое ухо. Слегка нахмурясь, он покосился на Клавдию Петровну и подвигал под столом голыми ногами.

– Ну хорошо, если срочно, приезжай… Можешь прямо в гравидан: скажешь, ко мне, тебя пропустят… Давай, давай, хоть по делу, хоть без дела… рад буду тебя видеть.

И Андрей Семенович положил трубку на аппарат, оставив на ней исчезающие отпечатки влажных пальцев.

Случилось то, что Урусов решил последовать кукарцевскому совету – попросить у доктора Пушкина каких-нибудь успокоительных таблеток. Уже вторую подряд ночь Саша провел почти без сна.

Простясь вчера с Куком, он поднялся к себе в квартиру и плотно заперся на замок и цепочку. К окну Урусов больше не решался подходить, а, послонявшись немного по комнатам, сел опять за компьютер. Однако то ли по вине непроветрившегося еще пива, то ли по причине морального урона, понесенного им от встречи с ясноглазой язвительной старухой, но Саша совершенно лишился умственного равновесия. Много раз начинал он какую-то строчку и… смывал ее курсором; много раз он перекладывал в кресле под собой затекавшие ноги; дважды ему пришлось выбрасывать полную пепельницу окурков – все было бесполезно. Если днем еще Саша в состоянии был записать свои ночные впечатления, то теперь вместо фраз на экран выползали снова и снова такие уродцы, что он уничтожал их с каким-то брезгливым испугом. В эти часы Урусов сознавал собственную бездарность отчетливее, чем когда-либо раньше.

За вечер Саша влил в себя две с половиной кружки крепкого кофе, однако напиток гениев, вместо того чтобы сообщить творческий импульс, поразил его истомленный мозг ночной бессонницей. Когда Урусов, устав от бесплодного сидения за компьютером, сдался и лег наконец в кровать, то скоро понял, что снов ему нынче не видать – ни простых, ни кошмарных. Спасением для него мог стать бинокль, но о нем Саша и думать не хотел.

Единственным утешением Урусова этой душной ночью было, как ни странно, одиночество – по крайней мере одиночество в постели. Хуже нет, чем лежать без сна и стараться сохранять неподвижность, чтобы не потревожить кого-то, посапывающего рядом, – даже тихий час в детсаду не идет ни в какое сравнение. Разведясь с Галиной, Саша мог себе позволить в кровати любые перевороты, мог выбрасывать конечности под любыми углами; правда, сейчас всякое движение приводило лишь к очередным извержениям пота, а новая поза получалась такая же неудобная, как и предыдущая.

Татьяна Николаевна советовала ему в детстве: чтобы приблизить сон, надо пойти на воображаемую прогулку в те места, которые часто тебе снятся или с которыми связаны приятные воспоминания. У Саши было такое место – территория снов и, по совместительству, приятных воспоминаний – Комсомольский садик. Пожалев про себя, что не навестил его сегодня пешком, Урусов отправился в садик мысленно, в надежде если не заснуть, то хотя бы успокоиться.

Мысленное путешествие имеет некоторые преимущества перед обычным. Во-первых, совершая его, можно купировать все неприятные места (например, дома № 17 и 19 по улице Дзержинского); во-вторых, оно происходит, как правило, не только в пространстве, но и во времени. Можно вновь сделаться маленьким мальчиком или подростком, чтобы выпить по глоточку положенную порцию впечатлений, не упустив, не расплескав из них ни капли. Можно освежить привычные ощущения – того, например, как расширяются границы и возможности твоего существа в соединении тела с техникой. Саша в детстве мечтал о велосипеде; езде он научился, пользуясь великодушием Кукарцева, счастливого обладателя зеленого «Салюта». Из любви к велосипеду он готов был часами колесить по кварталу на раме у контуженного Роты, слушая его глупости. Сойдя же с велосипеда на землю, Саша испытывал муку неподвижности. Однако Татьяна Николаевна была злейшим врагом велосипеда; она находила десятки аргументов против его покупки. Можно было подумать, что все несчастья ее жизни происходили от велосипедов, с такой неприязнью она о них отзывалась. Не имея средств для утоления своей страсти, маленький Урусов прибег однажды к совсем уже преступному способу: он выкрал у матери паспорт, пошел в Комсомольский садик и взял велосипед напрокат.

Заметив, что мальчик явился без сопровождения взрослых, лукавый служитель выдал ему не лучшую машину из имевшихся: трудно было и подсчитать, реципиентом скольких велопокойников она была. Не имея выбора, Саша взгромоздился на кособокого инвалида и, сделав педалями несколько холостых оборотов, сумел-таки привести велосипед в движение. Служитель проводил их таким взглядом, словно не чаял больше увидеть ни того ни другого. Однако спустя короткое время Саша, как ему казалось, вполне освоился с железным конем. Счастье было уже в том, что он мог владеть им нераздельно в течение часа. Вихрем носился он по дорожкам садика, пугая все живое страшным скрипом и дребезгом. Мамаши бросались к своим детям, чтобы прикрыть их телами, а младенцы, что еще только ползали под деревьями на тряпочках, с усилием поднимали головки, провожая глазенками невиданную погремушку.

Но, утолив первый велосипедный голод, Саша захотел более острых ощущений. Он приступил к исполнению одного из самых дерзких предприятий в своей жизни и к воплощению одного из самых худших опасений Татьяны Николаевны. Не раз до того он видел, как другие мальчишки скатывались на великах по крутой тропинке с обрыва (того самого, на краю садика). Как же лихо у них это выходило – с юзом заднего колеса, с тучами вздымаемой пыли… И Саша подогнал к обрыву свою ржавую рухлядь. Велосипед, который и на ровном-то месте грозил развалиться в любой момент, с ужасом заглянул в пропасть. С минуту они стояли, собираясь с духом… и… низринулись! Тут же в машине что-то со звоном лопнуло, и она помчалась вниз по тропинке бешеным нарастающим галопом, действительно в тучах пыли, но без юза колеса, потому что лопнул в ней как раз тормоз. Саша несся с обрыва навстречу верной гибели, и как знать, может быть, он погиб тогда, разбился насмерть, а когда поднялся с земли, весь покрытый ссадинами, – это была реинкарнация…

Урусов в очередной раз поменял бок. Давно подсохли, зарубцевались, побледнели и истаяли те давние ссадины и царапины, но тело его будто снова зачесалось в старых местах. Непонятно, зачем он вообще стал вспоминать про велосипед. Ему так никогда и не купили велосипеда…