Запах речного тлена, поднимаясь к обрыву, истончался и потому не терзал обоняния. Здесь соединялся он с полынными сухими испарениями, восходившими от земли, горячей, как фумигатор, и с табачным дымом. Брюнет в полосатой футболке курил; поза его выражала задумчивость, как у всякого, кто курит, сидя над обрывом. Но вот он умелым щелчком запустил окурок в долгий неуправляемый полет, вытащил ноги из пропасти, встал, повернулся спиной к Мечётке и побрел назад в садик. По мере его приближения становилось очевидно, что это был Александр Витальевич Урусов.
Впрочем, имени его никто в Комсомольском садике не знал и ни разу за сорок с лишком лет узнать не поинтересовался. Все просто привыкли к его появлениям: и деревья, и каменные облупившиеся лягушки, обсевшие сухой фонтан, и даже собаки, гулявшие по вечерам со своими хозяевами. Саша и сам бы мог выгуливать здесь свою собаку, но за неимением таковой довольствовался мимолетной дружбой чужих альм, грандов и диков. Все местные дорожки, давно истрескавшиеся и проросшие травой, изведал он еще маленьким мальчиком, когда качал педали прокатного железного автомобильчика. Потом же не одну версту исходил он тут с Надей, то под руку, а то в обнимку, – с той самой Надей, которая после вышла замуж за Кукарцева. Хорошо все-таки, что город перешагнул через Комсомольский садик, а не наступил на него, не растоптал, иначе куда бы мог Урусов прийти, чтобы инкогнито посидеть на обрыве.
Он покинул парк не через ворота, а сквозь забор, чтобы срезать дорогу к гастроному. Железные прутья, давно, еще до Сашиного рождения раздвинутые безвестным богатырем, образовывали проем, даже теперь достаточный для сухого урусовского тела. А вот с Надиным бюстом здесь возникали проблемы: Саша помнил, как она, смущаясь и хихикая, по очереди переправляла на ту сторону свои не по-девичьи объемистые грудки.
Выйдя из садика описанным путем, Урусов попал как раз на улицу Генерала Родимцева. Здесь оставалось ему метров двести до гастронома, где предполагал он закупить кое-какие пищевые продукты. Так как жил Саша давно уже один, то и хозяйствовал он самостоятельно. Двухсот метров неспешного хода ему хватило, чтобы составить в уме список провианта, необходимого его организму на ближайшие дни, так что, войдя в прохладный немноголюдный торговый зал, он уже не имел нужды импровизировать. Поздоровавшись с продавщицей, бывшей своей одноклассницей по имени Лена Мирошкина, Саша четко и без запинок изложил ей свои надобности. Лена, обслуживая его с дружеской готовностью, между делом спросила:
– Урусов, – усмехнулась она, – что это ты ходишь по магазинам в рабочее время? Или у тебя отгул?
– Какой отгул? – удивился Саша. – Я в отпуске. Учебный год ведь закончился.
– Ах, ну да… – кивнула Лена. – Ты же у нас педагог…
На этом их краткий разговор мог бы завершиться, но общение с Мирошкиной всегда имело тот минус, что не заканчивалось в нужном месте. Чтобы продлить беседу, Лена даже придержала пакет с вермишелью.
– Ну а сам-то ты как? – спросила она.
– В каком смысле?
– Ну… со своей-то не сошелся?
Под «своей» Мирошкина разумела Галину с которой он развелся год назад. Саша поморщился и непроизвольно оглянулся: не слышит ли кто. Никого, впрочем, поблизости не было.
– Нет, – ответил он, – не сошелся. – И отнял у Лены вермишель силой.
Из магазина Урусов выбрался с полным пакетом продовольствия и снова попал в неизбывные объятия жары, пахнувшие асфальтовым потом. С Родимцева ему предстояло свернуть на улицу Феликса Дзержинского и после «Детского мира» пройти два голубовато-зеленых дома, № 17 и 19, последовательно. Эти два дома Урусов всегда миновал, не глядя на них и с независимым выражением лица. На то были свои причины. В семнадцатом номере располагалась аптека, в которой юный Саша однажды с позором покупал презервативы, а в девятнадцатом жил когда-то его одноклассник Валерка Завгородний.
Как-то раз этот Завгородний позвал Сашу к себе в гости и долго, помнилось, показывал ему новый папин телерадиокомбайн с приклеенной к экрану пленочкой для имитации цветного изображения. Затем мальчики чинно пили чай с конфетами и Валеркиными родителями. Саша за время своего визита никак себя не уронил и был уверен, что произвел благоприятное впечатление на все семейство. Но случилось так, что Завгородние вскоре переехали и Валерку перевели в другую школу. Лишь спустя пару месяцев Урусов случайно встретил Завгороднего в парикмахерской. С дружеской улыбкой он двинулся было навстречу Валерке, но… тот прошел мимо, едва скользнув по Саше взглядом. Гаденыш был со своим папашей; оба в лаковых туфлях, оба свежеприлизанные. Они так и удалились, не удостоив Урусова приветствием.
С презервативами и аптекой тоже была история. Однажды Сашина мама, покойная Татьяна Николаевна, придя раньше времени с работы, застукала его с Надей в детской лежащими в кровати. Проявив отменную выдержку, мать, ни слова не сказав, ушла к себе. Лишь когда стыдящаяся девушка выскользнула из квартиры, унося в портфеле не надетый впопыхах лифчик, только тогда Татьяна Николаевна потребовала объяснений. И она их получила в том духе, что Саша давно, уже полгода, крепко любит Надю, и что они с ней теперь одно целое, и что будущее их отношений (с Надей) видится ему долгим и прекрасным. Однако вдовые женщины редко бывают оптимистками. Татьяна Николаевна внимала сыну с отрешенным и скорбным лицом, словно слушала не его, а радио, сообщавшее о чем-то ужасном. По окончании Сашиной исповеди она прочитала ему суровую и убедительную лекцию об опасностях раннего секса и секса вообще. И хотя она не сумела внушить сыну окончательное отвращение к преступному занятию, но заронила ему в голову мысль о пользе предохранения. На следующий же день Саша, собравшись с духом, отправился покупать презервативы – отправился как раз в эту самую аптеку, мимо которой по улице Дзержинского он сейчас проходил, возвращаясь домой из Комсомольского садика. Довольно быстро тогда он нашел на прилавке нужное ему изделие. Оно лежало под стеклом между спринцовкой и молокоотсосом. Аптечная продавщица, проследив Сашин взгляд, смекнула, за чем он пришел, и спросила его вполне дружелюбно:
– Вам «номер два», молодой человек?
Но вопрос ее привел неопытного Урусова в замешательство:
– Не знаю… – пробормотал он, – дайте на всякий случай номер три.
Продавщица, конечно, рассмеялась; вслед за ней засмеялась кассирша; а когда провизорша, высунувшаяся на смех из своего окошка, узнала, в чем дело, то и она заулыбалась и посоветовала «молодому человеку» взять сперва у доктора рецепт. Вот какой случай произошел с Урусовым в аптеке четверть века тому назад.
По странному совпадению только эти два дома, лишь они одни во всем квартале и были выкрашены в неприятный голубовато-зеленый цвет. Остальные здания все имели одинаковую изжелта-песочную масть, ближе к вечеру начинавшую отдавать охрой. Их фасады и плечи прикрывала штукатурка, не везде, впрочем, целая, а тылы демонстрировали запросто обыкновенный щербатый кирпич. В районе, отстроенном заново после войны, дома паслись широко, раздельно, оставляя пространство для тополей и детских площадок. Однако временами могло показаться, что они все-таки тянутся друг к другу, медленно двигаясь на своих асфальтовых улиточьих ногах, и подобно моллюскам-гермафродитам совершают соитие при помощи ниточек-проводов. Асфальт, непрерывно выделяемый домами, паточными языками растекался по кварталу, беря в плен то газетный киоск, то фонарный столб, то лавочку с сидящими на ней старушками.
Но старушкам на лавочке был совсем не в тягость асфальтовый плен. Все как одна в белых платочках, они оживленно судачили и поплевывали перед собой кто тыквенной, кто подсолнечной шелухой. Завидев Урусова, они последовательно клюнули белыми головками, как куры на ниточках в известной детской игрушке. За доминошным, пока что пустовавшим столом сидел в одиночестве бессмертный дед Рота, контуженный когда-то на фронте, но без ущерба для физического здоровья. Старушечью компанию он презирал, говоря, что от бабок идет «поганый дух». Дед тоже приметил Сашу и, подмигнув, громко скомандовал:
